Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

Всякие там атаки, перемещения по пространству, броски вперед и вбок, стрельба из пулеметов – это удел конопатых русских мужиков. Каждому свое.

Марушевский же теребил англичан, требовал, чтобы они разработали хотя бы одну наступательную операцию – в частности, на Двинском либо Мурманском направлении – и осуществили ее. Англичане же равнодушно отворачивались от генерала:

– Не наше это дело!

– Но почему-у? – возмущался экспансивный Марушевский.

– У английской короны на Северной Двине нет интересов, а раз нет интересов, то зачем же нам гробить своих солдат?

У Марушевского после таких речей опускались руки и пропадал голос.

Хоть и ожидал Миллер, что первыми уйдут англичане, но первыми погрузились в свои транспорты и отбыли в затуманенную морскую даль американцы. Вначале они покинули Архангельск, а ровно через месяц и один день – Мурманск. Англичане продолжали еще держаться, но все чаще и чаще Айрон-сайд делал неприступное лицо и с загадочным видом глядел на запад, где за ровную обрезь моря цеплялось своим краем закатное солнце, усы у него топорщились, шевелились смешно, будто у моржа, решившего жениться на курице, на глаза наползала предательская влага – генерал Айронсайд был обычным человеком и очень мечтал побывать дома.

Всякое внимание союзников в этой ситуации стоило дорого, поэтому Миллер так и обрадовался приходу в Архангельск обычного парохода «Тор», привезшего на российский Север «дамский» груз…

Когда Миллер вернулся в штаб, его встретил хмурый Марушевский.

– Евгений Карлович, беда…

– Что случилось?

– Восстание в Онеге и в Чекуевском районе.

– Господи… – Радужное настроение, в котором пребывал Миллер, мигом исчезло. – Потеря Онеги – это для нас потеря сухопутной связи с Мурманском.

– Именно так, Евгений Карлович.

– Если мне не изменяет память, в Онежском районе сейчас находится наша экспедиция.

– Одна миноноска под командой лейтенанта морского флота и два монитора.

– Связь с ними есть?

– Сегодня связи нет. Вчера была. Места там совершенно глухие. Радиостанция у миноноски слабая, населенные пункты также не оборудованы связью.

– Надо готовить десант для освобождения Онеги – город этот нам терять нельзя. Соответственно экспедицию надо повернуть – она должна нанести удар по городу со стороны реки, мы нанесем со стороны моря.

– Евгений Карлович, повторяю, приказ повернуть мы можем передать, только когда будет связь с миноноской, раньше не получится.

Миллер вздохнул, развел руки – вот и воюй в этих условиях…

Следующее сообщение, всколыхнувшее Архангельск, также было зубодробительным: в город пришла телеграмма из Лондона, в которой говорилось о снятии экономической блокады с Советской России.

Это означало, что белые теряли господствующую высоту – экономические тиски, с помощью которых Миллер часто добивался преимущества перед красными. Голодной, холодной, находившейся в изоляции Советской России воевать было невмоготу, не хватало ни хлеба, ни патронов. Дело доходило до того, что иногда в атаку красноармейцы ходили с голыми руками, без оружия, надеясь в бою захватить какую-нибудь берданку с ободранным стволом и стать полноправным воином… Сейчас же, после снятия блокады, красные могли легко купить оружие за границей.

На золото, которое они имели в своих подвалах, – это была половина всего золотого запаса, находившегося когда-то в распоряжении царского правительства.

Вторая половина находилась у Колчака, который также активно опустошал золотую заначку, приобретая винтовки, патроны, снаряды, амуницию.

Скоморохов, услышав о новости, довольно улыбнулся:

– Раз Совдепия получает поддержку Запада, то Северный фронт нам ни к чему. Мы теперь очень быстро договоримся с большевиками, разграничим полномочия и отныне будем жить-поживать да добро наживать без господина Миллера. Войну пора кончать.

Не считаться с такой точкой зрения Скоморохова Миллер не мог – у того вновь образовалось слишком много сторонников.

* * *

Вода в Онеге продолжала падать, из белесо-светлой, глубокой она превратилась в мутную, рыжую от глиняной взвеси, вдоль берегов поднимались неопрятные, облепленные серовато-рыжей грязью камни.

Караван шел все медленнее и медленнее – приходилось постоянно промеривать фарватер, а это отнимало много времени. Лебедев был мрачен, с беспокойством оглядывал онежские берега.

– У меня дурные предчувствия, – сказал он Рунге. – Мне кажется, что отсюда мы уже никогда не выберемся.

Стычек с партизанами, которые случались в первые дни похода, сейчас почти не было, словно мужики здешние взялись за ум, винтовки закинули в сарай, поменяли их на плуги и лопаты, косы и серпы; есть-то ведь что-то надо, зубы должны работать, иначе они заржавеют и вывалятся изо рта – не все ведь на заморского дядю надеяться.

Впрочем, разным пинежским, шенкурским да чекуевским мужикам все равно от забугорных щедрот ничего не перепадало, какие бы дивные пароходы ни приплывали в Архангельск, – как питались мужики вяленой треской да жареной рожью, так и продолжали питаться.

Розовым безмятежным утром Лебедев пригласил к себе на завтрак двух командиров десантных отрядов – капитана Слепцова и поручика Чижова.

Слепцов в экспедиции отъелся, розовая физиономия его лоснилась, он был шумным, возбужденным, размахивал руками, скрипел крагами, стучал стеком, много говорил, видно было, что человек этот уверовал в собственную значимость, был убежден, что он способен вершить великие дела, Чижов же, наоборот, был молчалив, задумчив, бледен.

Цепкими глазами Слепцов оглядел кают-компанию, шлепнул одной ладонью о другую, растер там что-то невидимое.

– Богато живете, однако! – воскликнул он.

– Как получается, господин капитан, так и живем, – хмуря брови, отозвался Рунге – ему не нравился этот напористый хищный человек.

– Получается, судя по всему, очень неплохо. Я всегда догадывался, что флотские живут лучше армейских. Сейчас я это вижу своими глазами. – Слепцов вновь хлопнул ладонью о ладонь, остановился у гравюры, на которой юный обнаженный бог давил кисти винограда, готовя их для закладки в винный чан, хмыкнул одобрительно: – Ничего мужичок. В свободное от службы время боксом, наверное, занимался…

Рунге вздохнул и отвернулся от Слепцова. Ожидали командира миноноски – Лебедев задерживался в рубке, изучал промеры дна, взятые только что, и сопоставлял их со штурманскими картами.

Начинать завтрак без командира было не положено.

Когда Лебедев появился в кают-компании, лицо у него было темным, озабоченным, он щелкнул кнопками перчаток, морщась, стянул их с рук.

– Пробовали связаться по радио с Архангельском – бесполезно. Сидим в дыре. Ни новостей, ни старостей. – Лебедев вздохнул. – Прошу садиться за стол.

Митька Платонов, стремясь угодить командиру, расстарался на славу – внес поднос, на котором стояли небольшие фарфоровые тарелки, украшенные якорями и изображениями Андреевского флага, – объявил громко, очень торжественно:

– Жареный сыр шавру с рулетом из печеного сладкого перца.

В наступившей тишине было слышно, как капитан Слепцов от неожиданности даже икнул – о том, что здесь, в лютой комариной глуши, на дикой безлюдной реке, могут подать изысканное французское блюдо, он даже подумать не мог, но бывают же божественные перевоплощения, и блюдо было подано, а конопатый вологодский веник в поварском колпаке сумел даже кое-что изобразить по-французски. И плевать, что французский у него густо замешан на смеси нижегородского с вотяцким – главное, что он очень уверенно произнес слова.

Слепцов, несмотря на свое дворянское происхождение, их даже выговорить не