Берлинская латунь - Валерий Бочков

После начала русской кампании и создания «айнзатцгрупп СС», которые проводили карательные операции на оккупированной территории против мирного населения, офицеры вермахта перестали подавать руку эсэсовцам.

Штурмбанфюрер Отто Олендорф, симпатичный блондин, похожий на киноактера, играющего положительных героев, летом сорок первого года получил под свою команду айнзатцгруппу С (всего их было четыре: А, В, С и D), с задачей ликвидировать евреев и коммунистов на территории Южной Украины. На суде в Нюрнберге обвинитель попросил уточнить, что подразумевается под словом «ликвидировать».

– Смерть, – ответил Отто. – У меня был приказ уничтожить всех коммунистов и всех евреев.

– Всех евреев?

– Всех.

– Женщин и детей тоже?

– Да, женщин и детей тоже.

– Сколько человек было «ликвидировано» под вашим командованием?

– Девяносто тысяч.

– Как проходила стандартная операция?

– Группа С двигалась в арьергарде Одиннадцатой армии. Подразделение айнзатцгруппы входило в населенный пункт, проводило арест коммунистов. Еврейскому населению приказывалось собраться для «передислокации». На грузовиках их транспортировали к месту расстрела – обычно мы использовали противотанковые рвы. Во избежание инцидентов привозилось лишь то количество, которое можно было расстрелять сразу. Расстреливали, трупы сбрасывали в ров. Казнь осуществлялась отделением солдат, я не одобрял индивидуальных расстрелов, практикуемых другими командирами айнзатцгрупп, когда жертвы уничтожались выстрелом в затылок.

– Почему?

– Это отрицательно отражалось на психике солдат.

И не только солдат. В конце августа Гиммлер инспектировал работу айнзатцгруппы А. В Минске ликвидировали женщин и детей. Казнь проходила во дворе городской тюрьмы. Через пять минут после начала расстрела рейхсфюрера вырвало, а когда после неудачного выстрела в затылок мозг одной из жертв забрызгал рукав его мундира, у Гиммлера началась истерика.

Тем же днем Гиммлер потребовал найти более гуманный способ убийства женщин и детей. Способ был найден: некий хитроумный доктор Беккер с поистине немецкой смекалкой решил использовать выхлопной газ двигателя внутреннего сгорания. Резиновый шланг соединял выхлопную трубу грузовика с крытым кузовом. Женщин и детей загоняли внутрь, шофер включал мотор. Через десять-пятнадцать минут все было кончено, трупы выгружали и закапывали. Доктор Беккер тоже был гуманистом – он запрещал шоферам сильно давить на педаль газа, поскольку в этом случае смерть наступала от удушья, а не от отравления выхлопным газом, который, как утверждал доктор, просто усыплял жертвы, причем совершенно безболезненно.

Генрих Гиммлер каждый год в полночь второго июля приходил к могиле короля саксов Генриха Птицелова. Рейхсфюрер считал себя реинкарнацией короля. Генрих Гиммлер, невзрачный агроном и кроликовод, внешне напоминавший учителя из провинции, всерьез в это верил. Он верил в свою великую миссию: он был избран богами для спасения Германии и всего мира от деградации, он был послан на землю, дабы огнем и мечом уничтожить низшие расы и народы. Как мудрый садовник, он должен был выполоть сорняки, вырвать их с корнем, чтобы благородные цветы могли наливаться соком и красками жизни.

Через две недели после капитуляции Германии английский патруль где-то под Гамбургом остановил немецкого рядового, невысокого, бритого наголо, с черной повязкой на левом глазу. Ни знаменитых усов, ни пенсне не было. Однако один из англичан обратил внимание на сапоги – чересчур изящные для простого солдата. Задержанного отправили в штаб-квартиру Второй армии, где тот почти сразу признался, что он рейхсфюрер Генрих Гиммлер. Капитан, проводивший допрос, опасаясь самоубийства, приказал немедленно обыскать арестованного, его раздели, но ампулы с ядом в одежде не обнаружили.

Ампула с цианистым калием была спрятана под коронкой в дупле зуба. Его пытались откачать, промыли желудок, но через двенадцать минут Гиммлер уже был на пути в ад.

Вагон дергало. Мария, сжав кулаки, хмуро глядела в окно, мне казалось, что она вот-вот расплачется. Я не знал, что сказать, что вообще нужно говорить в таких случаях – наверное, просто сесть рядом. Сесть рядом и обнять. Но я отчего-то не делал этого, а сидел напротив и тупо смотрел в окно. Там тоже дела пошли наперекосяк: солнце скрылось, небо стремительно затягивала чернильная хмарь. Она растекалась с севера мохнатой кляксой, похожей на профиль Иуды с фрески Леонардо. Вскоре посыпал мелкий дождь, струйки наперегонки побежали по стеклу. Когда мы вышли на Фридрихштрассе, ливень уже вовсю колотил по мостовой.

В гостинице нас ждал букет желтых астр, холодных и колючих цветов в хрустящем целлофане. Мария прочла вслух записку: «Из Берлина – с любовью. Бон вояж! Вилл».

– Мог бы и пооригинальней что-нибудь написать, – буркнул я. – Хотя бы из Шекспира.

Мария укоризненно покачала головой, вытащила телефон, набрала номер. Начала щебетать. Я ушел в ванную и пустил воду. Стоял и прислушивался, Мария продолжала говорить. Я плюнул и решил побриться.

– Тебе привет! А что ты вдруг бриться решил?

Я, вытянув шею, промычал что-то. Сунул лезвие под струю кипятка.

– Вилл узнал про Анну Лейбовиц… – Мария запнулась. – Короче, в сороковом ее отправили в Освенцим…

– Грюневальд, семнадцатая платформа.

Мария кивнула.

– Вилл сказал, что там, в Освенциме, на каждого прибывшего заводили дело. Фамилия, имя, рост, вес. Фото, год рождения… Это перед тем как отправить в газовую камеру, а потом сжечь. А в графе «причина смерти» всем писали «сердечный приступ». – Мария замолчала, потом, будто вспомнив, сказала: – Да, кстати! У меня сюрприз – наш прощальный ужин. Я нашла ресторан, думаю, тебе понравится. Должен понравиться.

Я развел руками – ну раз должен. Повесил полотенце на крючок:

– Как называется?

– Сюрприз!

– Так и называется?

Номер уже стал чужим, в углу стояли собранные чемоданы. Самовар мы упаковали в специально купленную дорожную сумку. Черная лаковая клеенка под крокодила – я никогда не путешествовал с более безобразным багажом. Сумку купили у Бранденбургских ворот, в сувенирной лавке под вьетнамским менеджментом. В магазине были представлены сразу четыре поколения вьетнамской семьи – от круглой черноглазой девчушки, ползавшей по кафелю у кассы, до мелкоформатной тихой старухи с лицом мумии. Старуха беззвучно следовала за нами по пустому магазину и жутковато заглядывала в глаза. Мужской половины семьи в лавке не было. Черный крокодил оказался единственной сумкой, способной вместить наш чертов самовар.

Мы спустились, в такси Мария прочла по бумажке адрес – какая-то очередная штрассе, шофер радостно закивал: «Йес, йес, гнедигэ фрау»[17].