Обнаженная натура - Владислав Артемов

Однажды, лет пять или шесть тому назад, в самый разгар свободы Павел Родионов невольно принял участие в одной политической акции, вернее, как уже говорилось, жизнь сама затянула его в эту петлю.

Как-то гулял он без всякой цели по центру города, дивясь происходящему, и путь его неожиданно пересекся с маршрутом шумной мятежной демонстрации. Еще издали услыхал Пашка вокзальные мегафонные команды, невнятные, но грозные, увидел колыхание знамен, густые толпы людей, воздевающих к небу сжатые кулаки. Оппозиционный баритон яростно клокотал, стоя на грузовике, указывая рукою на кого-то далекого и невидимого врага.

Из окошек многочисленных коммерческих палаток выглядывали настороженные чернявые головы, внимательно отслеживая движение масс. Большинство палаток были безжизненны, наглухо заперты, а хозяева их прохаживались поблизости, поигрывая связками ключей, поплевывали на тротуар. Многие, напустив на себя равнодушный вид, сидели на корточках у бордюров, косились на проплывающую мимо массу людей с транспарантами.

Пашка прибавил шагу.

Грянул праздничный марш, толпа колыхнулась, ряды стали выравниваться. Родионов сошел с тротуара, ринулся наперерез толпе, пытаясь проскользнуть на другую сторону улицы к своему переулку. Его тотчас ударили в правый бок, он едва удержал равновесие, разворачиваясь на месте и прорываясь к заветному берегу. Его еще раз ударили, теперь уже в левый беззащитный бок, Родионов покачнулся и испугался, что сейчас его стопчут. «Нужно остановиться, — вспомнил он деревенскую мудрость, — когда стоишь на месте и не двигаешься, табун ни за что не стопчет…» Но это был никакой не табун, его смяла толпа и понесла с собой. Узловатый хромой старик, чувствующий себя здесь, как рыба в воде, вертко подскочил к нему, сунул в руки древко с портретом мучительно знакомого толсторожего деятеля.

— Молодежь с нами! — прокричал кто-то в толпе, сверкая безумными глазами. — Не отдадим!

Судорожно сцепив пальцы, Пашка поднял портрет повыше, подстроил ногу под уханье барабана. Хмельная волна понесла его, он чувствовал, что сам уже криво и бессмысленно улыбается, орет что-то вместе со всеми, увлекаемый всеобщим настроением, коллективным заразным безумием, не в силах противиться ему.

Его вклинило между двумя перекрикивающимися человеками, он услышал обрывок их разговора:

— Море Лаптевых! — кричал человек слева в самое ухо Родионова.

— Што? Га? — переспрашивали справа.

— Море Лаптевых у них есть! Ни у кого во всем мире нет моря Лаптевых, а у них есть!..

— А! Точно! — обрадовались слева. — Лапти! Ха-ха-ха!..

Его несло и кружило как щепку в самом фарватере.

— Где Грыбов? Куда делся Грыбов? — тормошил его за рукав энергичный писклявый толстяк.

Родионов вдруг опомнился и огляделся. Молча сунул в руки толстяка свой плакат и медленно стал пробираться к спасительному краю, преодолевая водовороты и воронки. С огромным трудом выбрался он на чистое место, и еще некоторое время шел параллельно демонстрации, дивясь на дикие выражения лиц, на остервенелые, осклабленные, кричащие рты. Рядом с ним шел благородный седой старик с портфелем и точно так же, как и Пашка, удрученно глядел на толпу. Бедняга, пожалел его Пашка, какой-нибудь университетский профессор, словесник… Тоже ему все это дико, этот массовый психоз…

— Дикое зрелище, не правда ли? — сочувственно обратился он к профессору.

Профессор внезапно преобразился, злобно сощурился и, схватив Пашку за рукав, заорал истошно:

— Радикал!

Пашка дернулся, еще раз дернулся, но враг держал его надежно.

— Провокатор! Враг! Красно-коричневый! — лаял он в толпу, цепко придерживая вырывающегося изо всех сил Родионова.

— Держи провокатора! — закричали из толпы и несколько боевиков отделились от демонстрации, побежали растопырив руки к Пашке.

— Бей комуняку!

Родионов рванулся изо всех сил, пнул профессора ногой под коленную чашечку, отчего тот разжал наконец свои клешни. Пашка кинулся в ближний двор, чувствуя за спиной горячее дыхание и слыша топот преследователей. С трудом оторвался он от погони, выскочил на чистую улицу, нырнул в маленький скверик и проворно вскарабкался на дерево.

Где-то далеко за домами шумела опасная толпа, невнятно рокотали мегафоны, ухал барабан. Туда скорым шагом стремились случайные гуляки, праздные прохожие, поглядеть, в чем там дело.

Пашка часто дышал, ухватившись за ствол, готовый при малейшей опасности взлететь еще выше и укрыться среди густых ветвей, поближе к вершине…

Тело его медленно освобождалось от хмельных нервических чувств, которых оно незаметно нахлебалось за время недолгого шествия в толпе.

Все, решил он, никакой политики. Работа, дом. По воскресеньям — рюмка водки перед обедом.

Эти давние события и теперь еще волновали его тем, что он тогда так ясно разглядел в толпе людской «улыбку зверя», усмотрел в кипении ее признаки будущей всеобщей анархии, «взбаламученного моря», из которого и явится тот, страшный, все время побеждающий и торжествующий, но обреченный изначально на поражение и погибель. «Демон-страция» — встреча демона…

Родионов двинулся к дверям.

— А вы куда, Павел? — крикнул Кузьма Захарьевич. — Как насчет борщеца?

Полковник снял с плиты большую кастрюлю, в каких хозяйки обычно кипятят простыни и пододеяльники, и понес к столу.

— Спасибо, Кузьма Захарьевич. — отказался Родионов. — Что-то нет охоты…

— Я, полковник, пищей не питаюсь. — отказался и Юра от предложенного борща.

— Да, Павел, чуть не забыл… — установив кастрюлю на стол, хлопнул себя ладонью по лбу полковник. — Вам раза три звонила какая-то Ольга. Будет еще звонить то ли в семь, то ли в пять… Просила ждать…

— Паш, поди сюда! — позвал Юра странным голосом. — Дай-ка карандашик.

Родионов протянул ему шариковую ручку. Батраков засопел, чиркая какую-то фразу на полях газеты. Написал, поставил в конце три восклицательных знака, а на четвертом ручка хрустнула в его забинтованных пальцах.

«Не связывайся с ней!!!» — прочел Родионов, повернулся и медленно пошел прочь.

Первой мыслью Родионова было подождать и перехватить Батракова в коридоре, выяснить, отчего именно он должен «не связываться с ней», но боязнь услышать какую-нибудь безнадежную страшную правду остановила этот порыв. Никакой правды, которая могла отнять у него Ольгу, знать он не хотел. Вероятнее всего, у Батракова ее и не было, но — вдруг… Но вдруг.

Как бы в ожидании надвигающейся беды и потери замерло сердце, и поселилась в нем сосущая пустота, жадный вакуум. Что-то похожее было с ним много-много лет назад, когда мать неожиданно, по какой-то случайной оказии заскочила на полчасика к нему в детдом и неискренне пообещав, что завтра обязательно заедет на обратном пути, оставила чудесный подарок — новенькое красное ружье, стреляющее пробками. И тотчас после ее ухода оцепеневшего от разлуки Пашку обступили галдящие детдомовцы, вывернули ружье из бесчувственных рук и оно пошло гулять, каждый дергал никелированный шарик затвора, пробка со звонким крепким хлопком выскакивала из ствола и повисала на короткой нити. После этого более рослый детдомовец вырывал ружье из рук стрелявшего, и оно уплывало все дальше и дальше от опомнившегося Пашки, который сам толком не успел разглядеть его и ни разу не оттянул шарик затвора. Напрасно Пашка тянул руки, пытаясь пробиться сквозь безжалостную, отпихивающую его толпу. О нем все уже забыли, досадливо отбрыкивались локтями, а потом вся стая понеслась вверх по лестнице. В последний раз мелькнуло красное ружье в цепких обезьяньих лапах Балакина и пропало за поворотом.