Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

И снова мы наступали, на сей раз в северном направлении. Куда ни глянь — повсюду ровная, как стол, степь, тянувшаяся до самой большой излучины Дона. Поскольку к картам мы доступа не имели, мы плохо представляли себе, где находимся. Большинство из нас толком не могли и произнести названия населенных пунктов, через которые мы проходили, не говоря уже о том, чтобы правильно их написать, разумеется, латинскими буквами. В это время года утром в степи бывает очень красиво — лучи восходящего солнца постепенно прорываются через пелену пыли, трава еще покрыта росой, воздух свежий, в звуках пробуждающейся природы глохнут все производимые человеком шумы. Когда часть снимается с места, чтобы продолжить путь, это всегда представляет собой довольно интересную картину. Первыми поднимаются повара, за ними и мы, всюду звучат команды, дневальные разносят утренний кофе. Потом, некоторое время спустя, мы завтракаем, а после завтрака с началом дня отправляемся в долгий изнурительный путь.

Генеральный план кампании базировался на выходе к излучине Дона, затем форсирование реки и наступление дальше, на Сталинград. Тогда мы были непоколебимо уверены, что боевая мощь Красной Армии на юге России сокрушена. Наша армия была молодой, средний возраст чуть больше 20, и сама мысль о возможном поражении никогда не посещала нас. После недель испепеляющей жары, лишь изредка перемежавшейся быстрыми грозами, земля превратилась в камень, растрескалась. Редкая степная трава пожухла, побурела, от земли исходил жар, как от печки. Случались и пожары. Тогда в выцветшее от жары небо вздымались клубы дыма, видные за многие километры.

Двигаясь строго на север к северной части излучины реки Дон, мы иногда встречали на своем пути части танковых дивизий, направлявшихся на Калач-на-Дону — самую восточную точку на реке Дон. А уж от Калача-на-Дону было рукой подать до лежавшего на берегах Волги Сталинграда — всего-то каких-нибудь 50 километров. Однако мы при всем при том могли предположить, что именно эти пятьдесят километров могут стать для нас и адом. На пути мы встречали венгерские, итальянские, румынские дивизии, желавшие тоже отхватить кусочек от русского пирога, а однажды наткнулись на часть, состоявшую исключительно из словаков. Мы не знали, как вести себя с нашими союзниками. Кроме языкового барьера существовал и психологический, в виде нашей заносчивости. Мы-то уж ни на йоту не сомневались в нашем над ними расовом превосходстве, как, впрочем, и в военном. Мы считали, что от них мало проку, да и помощи никакой, так что всегда опасались за наши фланги, если союзников бросали на их оборону. Было очевидно, что и советское командование их ни в грош не ставит — если русские замышляли контрудар, он, как правило, приходился именно на участки фронта, обороняемые союзниками, — итальянцами, венграми, румынами.

Почти все мы ужасно страдали от хронического расстройства желудка, а попросту говоря, от поноса. В госпиталь же направляли только в самых серьезных случаях, остальных же наши лекари заставляли глотать угольные таблетки, мало помогавшие нам. Очень неприятно вдруг ощутить позыв, если ты сидишь на водительском месте в танке, а если уж приступ поноса застал тебя во время боя, то это и вовсе катастрофа. Поэтому вид тех наших товарищей, кто, забравшись на ходу на башню, спускает штаны и с перекошенным от боли и досады лицом пытается совершить невозможное, вызывал у нас отнюдь не смех, а самое искреннее сочувствие. В целях предотвращения распространения болезни, нам было строжайше предписано всегда иметь при себе небольшую лопатку, но ею, как правило, почти не пользовались.

Серьезную проблему представляла и советская авиация, хотя наши люфтваффе еще имели на тот период неоспоримое превосходство в воздухе. Иногда пилоты наших «мессершмиттов», проносясь над нами на бреющем, сбрасывали нам донесения, в которых информировали об обстановке на фронте и о возможной опасности. Мы знали, что Красная Армия отступает, но отступает организованно, что многие части уже перебрались за Дон, что, несмотря на это, огромные силы сосредоточены и на нашем берегу этой реки. Почти ежедневно мы вступали в схватки с русскими танками «Т-34», но чаще всего все ограничивалось двумя-тремя выстрелами. Скорее это были беспокоящие нас вылазки, неспособные существенно повлиять на темпы нашего наступления.

Продвигаясь к Волге, мы были всегда готовы ввязаться в драку, а иногда даже здорово рискнуть ради выигрыша во времени. Дело в том, что обеспечивать высокие темпы наступления танкового батальона, включая все его службы обеспечения, даже в идеальных условиях крайне сложно. График движения был весьма плотным, поэтому небоевые транспортные средства зачастую сильно отставали от нас. В августе мы наконец вплотную подошли к оперативной цели — к северному участку излучины Дона. И понимали, что время беззаботного продвижения по степи миновало, ибо река, как мы считали, представляла собой для отступавших русских последний рубеж, защищать который они будут до конца.

Уже темнело, когда поступило распоряжение остановиться на ночь в одном из ближайших сел. По данным воздушной разведки, признаков присутствия неприятельских сил в селе хотя и не обнаружено, их линия обороны проходит неподалеку у речки. Стояла жара, спасение приносил лишь прохладный ветер, дувший с севера. Днем прогремела короткая, но сильная гроза. Небеса вдруг разверзлись, но истосковавшаяся по воде, ссохшаяся земля мгновенно впитала обильную влагу, и сейчас парило. Мы зачарованно смотрели на вспышки молний, но надвинувшиеся грозовые тучи, в конце концов, скрыли их, пролившись ливнем, который, впрочем, желанной прохлады не принес. Мы остановились, едва завидев первые хаты. Офицеры были созваны на летучку. Я видел, как они стояли, прислушиваясь, и в бинокли осматривали подступы к селу. Двигатель я решил заглушить, и сразу все вокруг стало безмятежным и спокойным.

Еще мальчишкой я читал роман Михаила Шолохова «Тихий Дон», и описание предреволюционной обстановки поразило меня. Сейчас я по воле судьбы оказался заброшен туда, где развертывались описанные Шолоховым события. Как рассказывали, Шолохов до сих пор жил в одной из казацких станиц где-то неподалеку, так что она вполне могла оказаться этим самым селом. Персонажи Шолохова поразили меня и своим крестьянским духом, любовью к земле, запечатлевшись в моем сознании как символ несгибаемости и силы русского народа. А не пробудили ли мы дремавшего исполина? Я и думать не мог, что когда-нибудь окажусь на Дону, а если уж мне выпало бы здесь оказаться, я явно предпочел бы прибыть сюда в несколько ином качестве — как друг, но не как завоеватель. Но тут поступила команда продолжить движение, и вскоре мимо потянулись выкрашенные мелом глинобитные хаты села, названия которого мы даже не знали. Вообще в тот вечер все здесь показалось нам каким-то странным, чувствовалось, что сам здешний воздух отличается от обычного. Впрочем, я готов был отнести это на счет вконец расстроенных нервов.

Голова колонны состояла из восьми танков, и мы осторожно пробирались вперед. Наш командир гауптман Z, явно понадеявшись на нашу мощь, не удосужился провести разведку, как не дал распоряжения обозу чуть отстать. И наша колонна — танки, грузовики, автомобили-вездеходы — устремлялась вперед в надежде на скорый и удобный ночлег. Мы двигались бок о бок, рядом, по три машины на одной линии, и едва не задевая глинобитную стену хат, я выдвинул перископ, чтобы лучше видеть обстановку. За исключением шума, производимого нашей колонной, все здесь, казалось, дышало покоем, даже собаки, и те не лаяли. И все же, хоть описать это трудно, чувствовалось, что село это обитаемо, что где-то буквально в двух шагах от нас течет своя, неизвестная нам и не ощущаемая нами жизнь — но где? Верны ли данные люфтваффе о том, что русские при отступлении к Дону все же оставили это село? Мы уже успели углубиться в село настолько, что наши грузовики проезжали мимо первых домишек, и, казалось, тревожиться было совершенно не о чем. Гауптман Z находился в танке, идущем рядом, и командир танка велел мне увеличить скорость. И вот тут и начался ад!