Жди меня… - Андрей Воронин

Поручик, с благодушным выражением лица откинувшись на спинку стула, вынул из жилетного кармана и неторопливо раскурил сигару. Сигара была дрянная - как раз того сорта, что можно раздобыть в провинции, когда ты стеснен в средствах и не знаешь, что принесет тебе завтрашний день. Тем не менее, вид у поручика был такой, словно сигару эту он получил из рук личного поставщика государя императора. Довольное и вместе с тем надменное выражение лица поручика как будто говорило всем, кто мог его видеть: да, господа, сигара действительно хороша; не каждому выпадает в жизни случай отведать такой сигары, это, государи мои, удел избранных...

- К слову, князь, - небрежно обронил он, жуя кончик сигары, - вы не знаете, каковы военные новости? Последние два дня я гостил у моего покровителя, князя Багратиона. Петр Иванович уверенно идет на поправку, но домашние столь ревностно оберегают его душевный покой, что в имение не просачивается ни капли информации из внешнего мира. Право, обитель князя превращена в остров, затерянный в океане безвременья. Так каковы же новости, любезный Аполлон Игнатьевич?

- Новости скверные, - сказал князь Зеленской, убирая в карман свой огромный носовой платок. - Вчера по решению фельдмаршала Кутузова наши войска без боя оставили Москву. Первопрестольная занята неприятелем и, по слухам, там уже начались пожары.

- Как - оставили?! - вскричал черноусый поручик так громко, что с разных концов зала к нему повернулось несколько голов. - Этого не может быть! Вас ввели в заблуждение, князь!

- Увы, - печально произнес князь Зеленской и сокрушенно покивал головой. - Я понимаю ваши чувства, пан Кшиштоф, я сам долго не мог поверить этой ужасающей новости. К сожалению, это чистая правда.

- Бог мой! - уже значительно тише, но с интонацией дурного актера-трагика, воскликнул пан Кшиштоф Огинский. - Бог мой, какой страшный удар! Несчастный князь Петр Иванович, эта новость убьет его так же верно, как выпущенная в упор пуля... Нужно непременно скрыть от него это печальное известие до тех пор, пока он не поправится.

- Конечно, конечно, - промямлил князь Зеленской, которого в данный момент гораздо сильнее волновал собственный карточный проигрыш, чем сдача Наполеону Москвы. - Конечно, дорогой поручик, вы правы. Нашего героя надлежит всячески оберегать, всячески...

Разговор сделался вялым и, наконец, оборвался вовсе: каждый из собеседников думал о своем, и мысли их текли по совершенно разным руслам, нигде не пересекаясь и не создавая новых тем для беседы. Вскоре князь Зеленской засобирался домой, ссылаясь на неотложные дела, которых, как доподлинно знал Огинский, у него не было, да и быть не могло.

- Одну секунду, князь, - сказал пан Кшиштоф, изящным щелчком сбивая пепел с сигары. - Прежде чем вы меня покинете, я хотел бы узнать, в какой срок вы намерены погасить свой долг.

- Что вы сказали? Ах, долг! Сколько за мной числится - тысяча двести, тысяча триста? Право, поручик, стоит ли говорить о подобных пустяках! Сейчас я, как назло, на мели, но сумма столь ничтожна, что, думается, я смогу уплатить ее вам в ближайшее же время.

- Гм, - сказал пан Кшиштоф, который был хорошо осведомлен о состоянии дел князя Зеленского и потому имел все основания сомневаться в правдивости его слов. - Ближайшее время - понятие растяжимое, любезнейший Аполлон Игнатьевич. А между тем мне нужны наличные, и срочно. Мое имение находится в Польше и, как мне стало известно, совершенно разорено солдатами проклятого Бонапарта.

Мой отпуск скоро заканчивается; мне надобно экипироваться с головы до ног, начиная с лошади и заканчивая ташкой. Я весьма огорчен необходимостью настаивать на погашении долга, тем более что речь идет о человеке, которого я всячески уважаю и, не побоюсь этого слова, люблю, как старшего друга, почти как отца. Однако же, деньги было бы желательно получить поскорее. Скажем, в течение трех дней. Вас устраивает этот срок, дражайший Аполлон Игнатьевич?

- - Простите, что вы сказали? - Князь Зеленской, казалось, сделался туг на оба уха, как только речь зашла о деньгах. - Ах, срок! Три дня, вы говорите? О, этого более чем достаточно, поверьте. Тысяча - это пустяк, о котором даже не стоит говорить...

- Тысяча триста, - напомнил пан Кшиштоф. - Для меня, любезный князь, это не пустяк. Я имею в виду теперь, когда я нахожусь в столь затруднительном положении. Право, мне неловко настаивать, но...

- Полно, поручик, - непринужденным тоном перебил его князь. - Тут не о чем говорить. Деньги будут вам доставлены в названный вами срок. Не извольте беспокоиться, даю вам слово: все будет в полном порядке.

Он говорил уверенно и вместе с тем добродушно, давая понять, что нисколько не обижен настойчивостью пана Кшиштофа; лицо его, однако же, заметно вытянулось и приобрело кислое выражение. Пан Кшиштоф, который на протяжении своей бурной карьеры карточного шулера и авантюриста научился весьма недурно разбираться в людях, при виде этого уксусного выражения сразу же смекнул, что денег ему не видать, как своих ушей. Впрочем, финансовое положение его действительно было отчаянным, что заставляло его радоваться каждому клоку шерсти, состриженному с этих уездных баранов. Князь же Зеленской был идеальным объектом для потрошения за карточным столом: он ничего не замечал даже тогда, когда пан Кшиштоф передергивал почти в открытую. Полученные от князя семьсот рублей были Огинскому весьма кстати; что же до долговых расписок, то они могли послужить отличным рычагом для давления на незадачливого князя. Пан Кшиштоф понятия не имел, как употребить свое влияние на Аполлона Игнатьевича, но полагал, что иметь его в рукаве на всякий случай не помешает. Конечно, для козырного туза князь Зеленской был мелковат, но семерка - тоже карта; в критический момент пригодится и она.

Пан Кшиштоф сидел в этом уездном городишке уже целую неделю. Он осел здесь сразу же после того, как проводил Багратиона до его имения, расположенного отсюда в нескольких верстах. За время совместного путешествия ослабленный раной Багратион проникся к своему попутчику самым дружеским расположением, однако пан Кшиштоф ответил на его приглашение поселиться в имении отменно вежливым, но решительным отказом: по мере того как вызванная раной лихорадка отступала и к князю возвращались силы, он начал задавать все больше вопросов, ответить на которые пану Кшиштофу было весьма затруднительно. Вопросы эти касались, в основном, якобы имевшей место службы пана Кшиштофа в N-ском гусарском полку, про который Огинскому было известно только то, что такой полк существовал и был истреблен едва ли не до последнего человека в арьергардном сражении под Смоленском. Более ничего про "свой" полк пан Кшиштоф не знал. Положение осложнялось еще и тем, что Багратион, в отличие от него, принимал участие в Смоленской баталии и легко мог поймать своего менее осведомленного собеседника на лжи. Посему пан Кшиштоф предпочел удалиться в город и там кормить клопов в тесной комнатенке над трактиром, окно которой выходило на немощеную городскую площадь, где бродили грязные голенастые куры да изредка с визгом пробегал, спасаясь от собак, шустрый худой поросенок.

Простая вежливость требовала хотя бы изредка навещать раненого генерала. Визиты эти ужасно тяготили Огинского, но совсем не ездить было чертовски опасно: в узком кругу уездного дворянства мнения составлялись быстро, а пан Кшиштоф еще не был готов покинуть свою клопиную обитель, снова пустившись во все тяжкие. Дело было, конечно же, вовсе не в его ране: красовавшаяся на голове Огинского повязка была такой же фальшивой, как и его офицерский чин. Пан Кшиштоф просто пользовался выпавшей ему передышкой, чтобы осмотреться, перевести дух и решить, что делать дальше. Возвращаться обратно к Мюрату он не хотел: было совершенно очевидно, что маршал более не испытывает к нему никакой симпатии и постарается так или иначе свести пана Кшиштофа в могилу. Для того же чтобы жить без покровительства всемогущего короля Неаполя, в первую очередь требовались деньги, и деньги немалые: пан Кшиштоф привык ограничивать себя во всем, но это вовсе не означало, что такой стиль жизни ему по душе.