Гарсоньерка - Элен Гремийон

Ева Мария вопит. Она задыхается. Она вытянулась на постели и кричит. Эстебан входит в спальню, садится на постель. Ева Мария открывает глаза. Бросается ему на шею:

– Стелла, дорогая моя, это ты, как я испугалась!

– Это я, мама, это я, Эстебан.

Ева Мария отталкивает Эстебана:

– Уходи! – Ева Мария бьет его в грудь: – Уходи! Убирайся!

Эстебан встает. Выходит из комнаты. Ева Мария остается сидеть. Волосы у нее мокрые. Еще один кошмар, сколько можно, у нее сил больше нет. Ева Мария пытается вспомнить. Стелла падала, там была малиновка и еще радиатор, а кроме того? Ева Мария уже не помнит. Там был Франсиско, да, вот именно, там был еще Франсиско… или Витторио, теперь не вспомнить. Ева Мария стискивает голову руками. Спрашивает себя, что главное в кошмарах – то, что запоминается, или то, что забывается. Трет губы. Думает о большом павлине в кабинете Витторио. Наверное, он был в ее кошмаре. Франсиско или Витторио? В любом случае это был мужчина – мужчина в куртке, стоявший к ней спиной.

Я лишился сна, я проклинал себя за то, что спугнул ее, и заново перебирал в памяти несколько минут, которые провел с Лисандрой, отыскивая хоть какой-то намек, позволяющий ее найти. На ней были черные брюки из легкой ткани, похоже, из хлопка, и – как я мог сразу этого не заметить? – красивые туфли, тоже черные, они выглядели до странности элегантно по сравнению с ее одеждой: высокий каблук, тонкий ремешок… А на ковре от подметок остались белые следы… Нет, радоваться слишком рано, я должен был проверить свою догадку и радоваться пока не решался, зато решился обойти все окрестные залы, где танцевали танго и милонгу: она явно пришла прямо оттуда, и зал недалеко от моего дома, иначе весь тальк успел бы осыпаться… Теперь я, кажется, напал на след и смогу ее отыскать.

Ева Мария идет по следам Витторио. Она решила начать с этого. Если все-таки придется сказать Витторио, что Лисандра ему изменяла, – сразу же сказать ему, что тот, с кем она ему изменяла, и убил ее. Отнять у Витторио гордость, но вернуть свободу, только так она может смириться с мыслью о том, что надо сообщить ему о неверности жены. Рассуждения Евы Марии просты. Если Лисандра спала с Франсиско, значит, наверняка выбирала любовников из своего окружения, выбирала наугад, несомненно запуская руку и в тот доступнейший садок, какой могли предоставить ей уроки танго.

Ева Мария идет по следам Витторио. Она с самого утра обходит квартал.

– Вы знали Лисандру Пюиг? Лисандра Пюиг танцевала здесь?

Ева Мария представляет себе, как Витторио наконец-то нашел Лисандру. Может, лучше бы ему так и не найти ее, думает она, он ведь не знал, что его ждет, никому не дано знать заранее, что чудесная на первый взгляд новость обернется потом страшной трагедией.

Я старался представить себе, как выглядит Лисандра, когда танцует. Ее длинные волосы забраны в узел – смог бы я узнать ее со спины? Нет, я бы ее не узнал, я еще не освоился с ней настолько, чтобы узнавать со спины…

Ева Мария вспоминает вечер убийства. К тому времени Витторио давно освоился с Лисандрой настолько, чтобы узнавать со спины. Глядя сверху, из окна, он узнал Лисандру, узнал ее лежащее ничком тело. Ева Мария начинает терять надежду, она суется уже, по меньшей мере, в десятый зал, наверное, она так ничего и не найдет. Ею движет ощущение, что дело неотложное. До ближайшего свидания всего два дня. Ощущение, что дело неотложное, не заставляет ее действовать быстрее, оно заставляет осознать, что она доведет начатое до конца, несмотря ни на что. Ева Мария не думает о том, что лучше бы ей так и не найти…

– Вы знали Лисандру Пюиг? Лисандра Пюиг танцевала здесь?

– Да. Лисандра была моей ученицей.

Ева Мария смотрит на человека, который произнес эти слова. Улыбается. Наконец-то. У нее будто камень с души свалился. Никому не дано знать заранее, что чудесная на первый взгляд новость обернется потом страшной трагедией.

Ева Мария никак не ожидала встретить здесь человека такого возраста. Ему лет семьдесят, если не больше. Он быстро, дружелюбно протягивает ей руку:

– Меня зовут Педро Пабло.

Ева Мария пожимает ему руку. Кажется, она где-то уже видела этого человека. Это невротическое дежа-вю или она на самом деле видела его раньше?

– Но меня называют и Пепе. Чем я могу вам помочь?

– Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов о Лисандре.

Ева Мария не объясняет, на каком основании явилась задавать вопросы. Старик об этом не спрашивает.

– Слушаю вас, устраивайтесь поудобнее.

Ева Мария садится.

– Вспомните, пожалуйста, дни, предшествовавшие ее смерти. Замечали вы в поведении Лисандры что-нибудь такое?.. Я хочу сказать, что-нибудь особенное.

Старик смотрит на Еву Марию:

– Лисандра к тому времени больше месяца не появлялась в зале, а потому, если я и заметил нечто особенное, это было, прежде всего, ее отсутствие.

Ева Мария, не найдя что сказать, повторяет:

– Больше месяца не появлялась в зале.

Старик качает головой:

– Три года она сюда ходила и никогда не пропускала занятий, три раза в неделю я видел ее гибкую фигурку всегда на одном и том же месте. Она была молчалива. Я называл ее «моя-Лисандра-всегда-здесь».

Старик показывает рукой, где было место Лисандры. Ева Мария оборачивается. Смотрит на пустое место в пустом зале. Ее знобит. Она думает о комнате Стеллы, тоже пустой. А Пепе продолжает:

– Целый месяц я ее не видел, и можете себе представить, как беспокоился, вот и пошел к ней, обычно я так никогда не делаю, не хожу к ученикам, которые пропускают занятия, но это было сильнее меня, наверное, потому, что речь шла о Лисандре. Я очень ее любил.

Ева Мария трясет головой. Ее преследует воспоминание о пустой кровати Стеллы, она столько ночей проспала там, надеясь при пробуждении ощутить присутствие дочери рядом, изо всех сил вцепляясь в простыни, чтобы не завыть от ужаса одиночества на рассвете. Ева Мария уже не способна сосредоточиться на словах старика. Она слышит его голос издали.

– Да, я очень любил Лисандру, она отличалась от других, всегда была такая мягкая, спокойная. Она никогда не приходила, как другие приходят – с грузом прошедшего дня, нервные или шумные. Она оставалась в своем уголке – так умеют только дети. Она была сдержанная. Таких людей почти не осталось, они очень быстро утрачивают это свойство, им необходимо присоединяться – все равно к кому или к чему, лишь бы присоединиться. Одиночество делается для них нестерпимым, им необходимо стать частью группы, пусть даже это группа всего из двоих. А вот Лисандра оставалась одинокой, во всяком случае, я так считал. И потом, в ней было то, что бесконечно меня трогало. Я ведь прежде всего танцовщик, а она была грациозна, ее грации хватило бы на десять женщин. У нее была совершенно особенная манера двигаться, она перемещалась плавно и мягко, я не говорю – вяло или лениво, нет, мягко. У нее было, пожалуй, самое гармоничное тело, какое я видел в жизни, – и никогда никаких вызывающих поз. Она во всем была умеренна. Когда другие хохотали до упаду, она лишь улыбалась… Я это сразу заметил: она не производила шума. Как-то раз я даже сказал ей об этом, и она удивилась, покраснела: вот как? вот что я о ней думаю? – а потом задумчиво прибавила: это, должно быть, потому, что она где-то оставила кусочек себя. «Я постараюсь быть поживее, Пепе, обещаю». Мою похвалу она восприняла как упрек! Такая уж она была, Лисандра, даже похвала заставляла ее сомневаться в себе. Ее ответы часто удивляли. «Для чего люди танцуют? – Чтобы остановить время». Лисандра была единственной из моих учениц, ответившей: «Чтобы вернуться во времени назад». Она верила, что память записана в теле, и танцевала для того, чтобы вспоминать. «О чем? – Чтобы вспоминать…» Она надеялась, что от воспоминаний ей станет лучше. Она не пошла дальше в своем ответе, оборвала его на полуслове: она не могла мне этого сказать. Да и что бы там ни было, это неважно. Но я прекрасно понял, что реальность противоречит ее словам и что то, о чем она пыталась вспомнить, было для нее, напротив, очень важно. С того дня, глядя на танцующую Лисандру, я говорил себе: она танцует так, как танцуют, скрывая в себе тайну. Может быть, потому я и пошел к ней домой. Но не только потому… Знаете, когда столько людей внезапно исчезли, на душе все время тревожно, самое недолгое отсутствие кажется окончательным уходом, сомнение терзает сердце, и хочется проверить. Но мне незачем вам об этом рассказывать.