Пуговицы - Ирэн Роздобудько

— выплыли в памяти строки. Что это было? Откуда они пришли ко мне? Хорошо было уже то, что они были связными, а не обрывочными, как все, что я воспринимала раньше.

…Звезды приблизились к самому окну и плотно прижались к стеклу своими золотыми пятачками. Я еще не могла улыбаться. Просто помахала им рукой и закрыла глаза.

4

Утро просочилось на веранду легкой молочной струйкой. Сад стоял по колено в тумане, который медленно оседал, как пар над остывающим котлом, и впитывался в землю. Я открыла глаза и увидела ту же картину, что и вчера: бабушка стояла надо мной. Но сегодня она держала в руке кружку молока и тарелку с налистниками — желтыми от домашнего масла блинчиками с сыром, свернутыми в виде треугольных конвертов.

Увидев, что я проснулась, бабушка тактично поставила все это на табурет.

— Вот, поешь и приходи в сад. Будем снимать яблоки. Пора.

Хорошо, что она ушла, ибо я накинулась на блинчики, как волк. И едва не захлебнулась молоком.

Мне не нужно было ни одеваться, ни расчесываться. Я вышла в сад через двери веранды и замерла в удивлении: таких фруктов я не видела никогда. Под тяжестью яблок ветви гнулись едва не до земли, плоды были ядреными, «щекастыми» и напоминали головки упитанных херувимов. Бабушка притащила множество плетенных из лозы корзин и расставила их под деревьями. Я поняла, почему яблоки нужно «снимать», — они были такими сочными, что при любом грубом сдавливании прыскали соком. Как только ветки оказывались освобожденными от тяжести плодов, они моментально взлетали кверху, и дерево приобретало свои прежние стройные очертания.

После яблок настал черед слив. Таких же потрясающе огромных, великолепных. Казалось, они были покрыты тонким слоем серебра. Но стоило протереть сливу пальцами, как она загоралась в руке, словно лиловый фонарик. Сливы были очень сладкими. Я старалась работать как можно проворнее. Но, как ни странно, старушка все время опережала меня. Наполнив корзину, мы несли ее на веранду и высыпали сливы в большое алюминиевое корыто. Потом их предстояло промыть и разложить для просушки. Яблоки же мы сортировали и разделяли на три части: те, что поплотнее, ссыпали в погреб, битые нарезали дольками и тоже раскладывали сушиться по всему дому, где только было место, а какие-то другие, старушка отбирала их сама, должны были пойти на сок.

Работали мы до полудня. Когда я оглянулась на сад, увидела, что в нем больше нет красок — мы раздели его догола. В нем поселилась осень.

Огород на противоположной стороне от сада был уже приведен в порядок, и только на его краю маячила одинокая айва. Я указала на нее пальцем, но бабушка махнула рукой:

— Пусть еще постоит. Айва может стоять до ноября, ничего с ней не случится.

Когда мы зашли в дом на обед, мне показалось, что я попала в рай: везде — в тазах, на полу, на подоконниках — алели, желтели, синели огоньки фруктов, голова кружилась от их запаха.

— Сейчас я пойду в сельпо за хлебом, — сказала старушка, — а ты отдохни пока. Видно, что работать ты не привыкла. Да и ни к чему тебе по селу шастать — у нас тут везде уши и глаза. Еще скажут, что я наймычку взяла…

Она, кажется, совсем не устала. Поправила косынку, повязала сверху платок и быстро пошла вниз, к дороге, ведущей в центр села.

Я осталась одна, села на маленькой кухне на табурет у стола и уставилась на айву. Дерево стояло почти без листьев, зато на каждой, даже самой маленькой ветке висела желтая «лампочка». Легкий ветер вздымал занавеску, висящую над незапертой дверью, в нее, чем-то громко возмущаясь, заглянула большая рыжая курица, котенок прыгнул мне на колени и, отчаянно ворча, принялся тыкаться в руки, настойчиво требуя ласки. На плите, вполне современной, но оснащенной большим газовым баллоном, что-то кипело в кастрюле — может быть, подружка той рыжей курицы… Я подумала: «Ай-ва…»

5

Я еще не понимала (о, до этого было еще очень далеко!), что какой-то новый, неведомый ранее смысл может войти в жизнь только оттого, что ты наблюдаешь за садом. Просто изо дня в день смотришь за окно на деревья. Никогда я еще не видела, как на смену одному времени года приходит другое. А здесь, в этом маленьком селении, оторванном от большого мира, впервые увидела чудо. Еще вчера в саду было лето, отягощенное плодами и густыми мазками красок, сегодня он стоял вычищенный, как операционная или зал перед балом, а назавтра, открыв глаза, я отчетливо увидела, как в это гулкое пространство вошла зима. Она была едва заметна — легкая полупрозрачная тень мелькнула среди обнаженных деревьев. Но этого было достаточно, чтобы почувствовать ее дыхание. Впереди еще маячил долгий период межсезонья, но, клянусь, три времени года, как в кино, прошлись за окном моей веранды. Увидела бы я их раньше? Заметила бы?

Что- то случилось не только с моими слухом, голосом, обонянием и осязанием, но и со зрением. Людская речь и вообще любые виды коммуникации стали для меня непонятны, зато обострилось восприятие того, на что раньше не обращала внимания. Смысл этих коммуникаций был потерян. Смысл — блуждающий огонек. Загорается так же неожиданно, как и гаснет. Когда он горит, мы готовы двигаться, радоваться, жизнь кажется наполненной. Когда он гаснет, все угасает вместе с ним. На первое место выходят только физиологические потребности организма. Жить становится легче. И… страшнее. Этот период темноты и бессмыслицы может перерасти в безумие или беспредел. И если он затягивается, человек деградирует или же становится циником. Нищий циник — готовый преступник. Богатый — механизм для удовлетворения физиологических потребностей.

Но мне повезло: я была на природе, а она всегда полноценна.

Старушка поднимала меня в шесть. Целый день мы что-то делали вместе, работы всегда хватало. Вечером полчаса проводили, сидя у порога (тут я должна заметить, что видела, как во двор входила ночь), и я уходила спать. Старушка моя еще включала старенький черно-белый телевизор у себя в комнате, и до меня доносились мексиканские мелодии. Время исчезло. Прошлое висело над моей головой, как чугунный шар на тонкой нитке, но она почему-то не рвалась. Если бы оборвалась — шар раздавил бы меня. Но он висел. Очевидно, я должна была жить…

6

Дом, приютивший меня, находился выше других. В селении жили в основном старики, подняться наверх в гости или по делу к моей хозяйке для них было нелегко. Поэтому первого нового человека я увидела не скоро. Раз в месяц к старушке приходила ее подруга с другого конца села — такая же проворная, сгорбленная и очень говорливая. Это была банщица Мироновна.

Увидев меня впервые (я не успела юркнуть на веранду), она всплеснула руками:

— Господи помилуй! Это что за негра такая? Да она же грязная, как смертный грех!