Пазл-мазл. Записки гроссмейстера - Вардван Варжапетян

А немцы окаменели. О, это не были сентиментальные Гензели и юные Вертеры. Это были убийцы из зондеркоманды, из батальона «Нахтигаль» («Соловей»). Мейстерзингеры смерти.

И они окаменели. А Муся, как Моисей, вел за собой свой маленький еврейский народ. И народ пел, славил Всевышнего «Интернационалом».

И если

гром вели-кий

гря-нет

над сво-рой

псов и па-ла-чей...

Маэстро, вы верите? Они спели почти весь марш. Оставались две последних строки. Но офицер скомандовал: «Feuer!» – «Огонь!»

Так погибли Муся Пинкензон, его семья, усть-лабинские евреи, скрипка. В январе 43-го, на высоком обрыве реки Кубани.

Но музыку не расстреляешь. Разве не так? Весь XX век положен на еврейскую музыку. Вслушайтесь!

Сначала – скрипки. Леопольд Ауэр, Иосиф Ахрон, Ефрем Цимбалист, Адольф Бродский, Йозеф Иоахим, Эжен Изаи, Бронислав Губерман, Йожеф Сигети, Натан Мильштейн, Яша Хейфец, Иегуди Менухин, Исаак Стерн, Мирон Полякин, Арнольд Розе, Давид Ойстрах, Буся Гольдштейн, Юлиан Ситковецкий, Миша Вайман, Ицхак Перельман, Миша Эльман, Игорь Безродный, Абрам Ямпольский, Леонид Коган, Олег Каган, Гидон Кремер, Шломо Минц, Пинхас Цукерман. И Муся Пинкензон. Я настаиваю: он тоже великий скрипач, ведь только великая душа способна воскресить другие души.

И это – только первые скрипки! А другие музыканты, дирижеры, композиторы? Конечно, век еврейской музыки. Век ослепительных открытий, фантастических изобретений, радужных надежд. Но понадобилось всего двенадцать лет гитлеризма, чтобы тысячелетний мир европейского еврейства канул в пучину, как «Титаник», столкнувшийся с глыбой льда.

На борту этого ковчега оказался весь народ, в с е д о о д н о г о: от древнего старца, ребенком говорившего гутен морген великому Гете, до младенца, так и не увидевшего свет, хотя еврейское сердечко его уже билось. И для них, как на «Титанике», играли обреченные на смерть – сводный оркестр Аушвица, Треблинки, Майданека, Дахау, Терезина, Бельзеца, Собибора, Маутхаузена, Равенсбрюка, Хелмно. Тысячи скрипок, альтов, виолончелей, валторн, аккордеонов, флейт, гобоев, тромбонов, саксофонов. Дирижер в деревянных колодках, в полосатой лагерной робе с желтым лоскутом – Ифталь Шехтер. Взмах руки – и в мертвой тишине, где слышен только черно-багровый дым печей, к небу возносятся звуки: Symphonie in gelb – «Симфония в желтом», написанная Перси Хайдом в Дахау.

Согласитесь, маэстро...

Веня, остановись!

А немец чай не жиденький пьет. Черный как деготь. От такого зубная эмаль отскочит. И курит не жиденькие немецкие сигаретки, а черный французский табак горлодер.

Завариваю себе. Нестерпимо хочется взять фашистскую сигарету. Раздирает, как хочется затянуться таким табаком. «Не сметь!» – приказываю руке. Она стиснулась в костлявый кулак, ни с места. Молодец! А фашист словно прочел мои мысли. Придвигает пачку, на пачке золотая зажигалка с черной свастикой. Не выдержал я, закурил. И вторую, по партизанской привычке, за ухо.

Пей, Веня, кури! Таким чаем, таким табаком когда-то еще угостишься. Это тебе не брусничный лист, не морковка сушеная, не дубняк, не травничок: хоть кипятком его заваривай, хоть в самокрутку сворачивай. Це витамины, и башку здорово прочищают.

– Ваш командир разрешил мне задать вам несколько вопросов.

Чешет ровно, как по линеечке. Интересно, а как он до нас, партизан, добрался? Тоже с парашютом сиганул? Или на машине? Но пока я караулил, ничего подозрительного не слышал.

– Расскажите, пожалуйста, как точно произошел т о т случай.

Немец подвигает черную фуражку с черепом и костями. Достает из кармана черный, как у товарища Тамбова, пакет. Ясно, что там. А вот кто там? Достает темно-синюю записную книжку с золотым обрезом, углы закругленные. Швейцарскую авторучку «Монблан». Будет золотым пером записывать все мои ходы. Сам пока не сделал ни одного. Играет втемную. Я – в шашки, он – в очко.

– С начала, пожалуйста.

Пожалуйста. «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий...» У вас лично, штандартенфюрер (вы же званием не ниже Тамбова, может быть, даже повыше), ко мне какие претензии?

Или начать еще раньше? С начала жизни вообще? Или лично моей, Вениамина Балабана?

Жизнь моя началась отвратительно. С погрома. Мы лежим на земляном полу, прячемся от поляков. Они кричат. Наверное, по-польски. А мама шепчет на идише. В Чярнухах ребенок трех лет уже понимал, чувствовал, что он говорит на необыкновенном, может быть, самом понятном, разноцветном и веселом языке – идише. А ведь я с рождения слышал украинскую, белорусскую, польскую, литовскую речь. Это же Чярнухи! До всего близко. Но, по-моему, только украинский сравним с идишем: такой же ядреный, крепкий, добрый, цветистый, по-мужицки здравый язык, сложенный из крепенькой речной гальки.

Кажется, где-то я уже вспоминал, как начиналась жизнь... Но лучше от этого начало не стало. Как и в дебюте после второго полухода белых ed4 – поражение неотвратимо. Гибельный ход.

Но русские шашки или еврейские шашкес (что, впрочем, одна игра) вас, штандартенфюрер, вряд ли интересуют. Тогда что же? Ну, давайте с самого начала, как это представляют себе евреи: как, когда, при каких обстоятельствах произошел, как вы изящно выразились, т о т с л у ч а й. Извольте.

«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была неустроена и пуста, и тьма над поверхностью бездны; и Дух Божий носился над поверхностью воды. И сказал Бог: да будет свет, и стал свет». Но пришли вы, и померк свет, и настала тьма, и настала бездна, куда вы сталкивали евреев: «Erste Kolonne marschiert... Zweite Kolonne marschiert... Dritte Kolonne marschiert...»

«Что общего у света с тьмой?» – вопросил коринфян апостол Павел, подразумевая, что ничего общего нет и быть не может.

Есть, святой апостол! Есть общее у света и тьмы – евреи.

– Еврей, расскажи...

А почему, фашистская сволочь, я должен тебе рассказывать? Я пока еще не в гестапо.

У меня, может, с тем фрицем тоже сплошные вопросы: кто? когда? как? с какой целью?

Кто – это я, партизан Балабан.

Когда – в мае 42-го.

Как – прямой в голову, крюк левой в челюсть и финкой.

С какой целью – самооборона.

А вот ты кто такой? Как дознался про нас и как к нам пробрался? Зачем? Неужели не боялся, что тебя на осине повесят? Значит, уверен в своей безопасности. Почему? Какие такие у тебя заслуги? Ты что, Жюль Верн, что ли? Он хоть «Таинственный остров» написал. Я его у пани Грасицкой брал читать: вечером брал, наутро возвращал, вечером снова выклянчивал, утром опять отдавал. Три раза подряд прочитал «Таинственный остров». А всего раз сорок. Может, и больше.

Еще не могу понять: получается, что сведения про парашютиста тебе надо добыть даже с риском для жизни. Получается что-то слишком героическое, прямо опера Вагнера «Зигфрид».