Скелеты - Максим Кабир

«Друзья, съемочная группа подвергает себя смертельному риску, дабы вы первыми побывали в самых зловещих уголках нашей страны. Обратите внимание на гардероб. Кажется, именно в нем запирался ваш покорный слуга, чтобы полистать порнографические журналы. Будущая стриптизерша Ковач составляла ему компанию. В моде был силикон и хитроумные интимные прически. А теперь пройдемте в спальню».

Мама Саши, на два года пережившая сына, успела сделать перестановку. Избавилась от вещей отпрыска, от гитары и коллекции коньячных бутылок.

В вытянутой, как вагон, комнатке теснились кровать и трюмо. Проникающего из-за спины света хватало, чтобы различить нечто, громоздящееся на постели. Длинное, узкое, белое. Оно точно вырастало из вспаханного белья. И оболочка его была матерчатой, плоть от плоти постельных принадлежностей.

«Друзья, на этот раз никаких постановочных кадров, никаких трюков, никакой лапши. Вадим, сними это крупным планом! Эксклюзив. Дикое, но симпатичное привидение с моторчиком».

Андрей оторопело взирал в глубь спальни. Там, в полутьме, сгорбился человек, укутанный тканью. Ткань облепила голову, очертила локти и сложенные по-турецки ноги.

Самая банальная разновидность призраков — призрак-простыня. Запечатлей он подобное на камеру, и редактор вопила бы разгневанно: «Это лажа, Ермаков! Никто не испугается пододеяльника!»

«Разве что похитители белья», — нервно ухмыльнулся Андрей.

В мультфильме Карлсон гонялся за стокгольмскими преступниками, приручив метлу, гремя ведром. «Карлсон» Ники сидел бездвижно. Сидел и вглядывался в визитера сквозь ткань. А потом подался вперед, так резко, что Андрей прикусил язык от неожиданности.

Форма на кровати поменяла позу. Точно ее переключили рубильником из положения «выкл.» в положение «вкл.». Складки задвигались. Простыня стала сползать, обнажая начинку. Серо-жемчужную кожу, влажную и осклизлую, как шапочки маринованных шампиньонов. Свалявшиеся задубевшие лохмы. Массивные плечи. И огромную бабью грудь. Два свисающих на живот куска холодного мяса. Андрей наверняка знал, что холодного: от женщины на кровати веяло слякотным декабрем, прелыми листьями, канавой, хрустящей наледью. Она пахла землей и смертью. Грудь лоснилась, будто в нее втирали масло, блеклые соски сочились тошнотворным молозивом, и между полусферами пролег вспучившийся и загноившийся шов. Он рассекал пополам пышные телеса и, раздваиваясь, убегал за ключицы.

Позвонки мертвячки захрустели, как ломающиеся сучья, когда она повернула голову.

Широкое отекшее лицо сужалось к остренькому подбородку, миниатюрный носик почернел на кончике.

Вспомнился глупый боевик, в котором фигуристая деваха сражалась с захватившими небоскреб террористами и очень долго принимала душ.

Та самая деваха сидела сейчас на кровати в спальне Ники. Заштопанная патологоанатомами, текущая трупными соками. Вики Линн Хоган, она же Анна Николь Смит. Звезда «Плейбоя», десять лет как закопанная в землю Флориды.

Мертвячка высунула язык и сладострастно облизнулась. Пальчики прошлись по воспаленному шву, приподняли грудь. Совсем как на постере, который будоражил подростка Ермакова.

Алый рот искривился, как у частично парализованного человека, и Анна Николь Смит сказала:

— Он поворачивает пятый ключ.

Русская речь просыпалась из гортани, как скрежещущие друг о друга осколки стекла. Голос не мужской и не женский, голос, пробивающийся из-под толщи грунта.

Справа от ошеломленного Андрея скрипнуло. Дверца шкафа-купе стала отъезжать, ролики тарахтели в направляющей рельсе.

— Пятый ключ! — прошипело из недр гардероба, и тень, прячущаяся в ворохе одежд, полезла наружу.

Андрей попытался закричать, но голосовые связки родили лишь клекот. Клекоча и тараня мебель, он кинулся прочь.

Она не знала, как давно находится здесь. Время закончилось. Чувство голода отмеряло часы. В ее тюрьме не было окон. Ей снилось солнце, мама и подружки. Просыпаясь, она видела грубую фактуру колонн, оббитую металлическими листами дверь, бетонные ступени.

Она давно не пыталась кричать: в этой норе крик превращался в слабое сипение. Мысли таяли, как жвачка на июльском асфальте, склеивались, постоянно хотелось пить. И спать, хотя сон она воспринимала, как награду и утешение. У ног ее стоял старенький обогреватель. Включенный на полную мощность, он высушивал воздух, воровал кислород, и пленница пребывала в полудреме. Как в тот единственный раз, когда она покурила с Максом травку: язык прилипал к шершавому небу, казалось, даже глазные яблоки пересохли и царапали изнанку век.

Макс потом кормил ее омлетом и кукурузными палочками и придерживал волосы, пока она блевала в унитаз.

Снежана всхлипнула. Без слез, их запас иссяк. Ресницы задеревенели от хлопьев высохшей слизи, и веки норовили сомкнуться при любой возможности. На смену изнуряющему страху пришла апатия, точно душа умерла раньше плоти. Упорхнула прочь, не выдержав всепоглощающего ужаса.

Девушка осознала, что больше не боится своего тюремщика. Она ненавидела его, презирала каждой клеточкой измученного изувеченного тела, но страшиться не осталось сил. Она опасалась, что скоро погаснет и ненависть, последняя человеческая эмоция, замерцает напоследок ржавым тупым бесполезным ножом, и будет лишь кукла, лишь обманчивое тук-тук-тук в груди, а там и биение прервется.

Она посмотрела на себя со стороны и сказала: «Сдохни побыстрее, никому не нужная инвалидка».

Максу плевать на нее, он не придет, не вызволит из лап маньяка. Родители похнычут часок и утешатся дебилкой-сестрой. Кому какое дело, что она гибнет в этом подвале?

Чертова батарея катила клубы жары, зудела кожа, и голова чесалась. Ноздри ловили запах жженой резины, химии, кислого пота. Хорошо, что Макс не увидит ее такой, вонючей и грязной. Она надеялась, что к похоронам — если похороны состоятся — ее приоденут и вымоют.

Снежана сидела на облезлом, пропитавшемся мочой кресле с низкой неудобной спинкой. Разведенные руки покоились на подлокотниках. Их стиснули кандалы. По кольцу от наручников впились в каждое запястье. К браслетам были приварены цепи, уходящие куда-то за кресло, за спину. Строительный хомут накрепко перехватил щиколотки. Снежана могла перемещаться по жесткому сиденью от подлокотника к подлокотнику, могла наклоняться вперед сантиметров на пятнадцать. На этом ее свобода передвижения ограничивалась. Не было смысла биться в истерике, пробуя разорвать цепь. Она лишь травмировала себя. Делала за палача его работу.

Она не помнила, как очутилась в подвале. Как позволила ублюдку пленить себя. И где именно подвал расположен. Детали похищения вышиб удар. Удара она тоже не помнила, но висок саднило и шишка пульсировала.

Сцена: она выходит из школы. Шагает мимо памятника и торгового центра, мысленно обругивает Макса. Дальше тьма, и в ней, как в черной воде, плавают лоскутья: узкий коридор, слоящаяся побелка потолка.