Вильнюс. Город в Европе - Томас Венцлова

В 1883 году, через двадцать лет после восстания, он основал первую литовскую газету «Аушра» («Заря»). Газету печатали запрещенной латиницей в Восточной Пруссии, в городе Рагнит, потом — в Тильзите, и контрабандой ввозили в Литву. На Басанавичюса нападали со всех сторон: германские власти называли его «панславистом», польские публицисты — «литвоманом», подозревая, что царская власть использует его, чтобы натравливать друг на друга поляков и литовцев; а царские чиновники ловили контрабандистов с номерами «Аушры», судили их и, как правило, ссылали. «Аушра» продержалась только три года, но после нее литовская печать стала умножаться в геометрической прогрессии. Контрабандисты-книгоноши приобрели статус национальных героев; после Первой мировой войны независимая Литва возле памятника Неизвестному Солдату поставила памятник Неизвестному Книгоноше. Сам Басанавичюс, прожив в Болгарии двадцать пять лет, вернулся в управляемый царскими властями Вильнюс и стал в нем главным авторитетом литовской общины, одной из символических фигур города.

Правда, община, некоронованным властителем которой он стал, была миниатюрной. Если причислять к ней каждого, кто считал себя литовцем, почитал за свою традицию Великого княжества, а в глубоком прошлом, возможно, имел предков-язычников, говоривших на балтийских наречиях, набралось бы около половины жителей города (другая половина была еврейской). Но Басанавичюс и его единомышленники рассматривали нацию в новом, свойственном девятнадцатому веку смысле; национальность для них прежде всего определял язык, который дополняли другие свойства народа — особые обычаи и фольклор. Во всех этих чертах, как некогда учил Гердер, таилось духовное начало, гарантирующее уникальность народа, дающее ему голос в мировом оркестре, историческую, ни на кого не похожую судьбу, а иногда и свою историческую миссию. Философия Гердера — немца, жившего в Риге и восторгавшегося балтийским фольклором, — влияла еще на Даукантаса; новые литовские идеологи возродили даукантасовские идеи, превратив наследие одинокого чудака в достояние широких масс.

Доктрина Гердера (а тем самым и Даукантаса) не казалась, да и не была вредной — напротив, она давала возможность взращивать новые культуры, тем самым обогащать и разнообразить мир. Но все-таки в ней было зерно, давшее в двадцатом веке весьма сомнительные всходы. Во всяком случае, эта немецкая теория вросла в плоть и кровь литовских интеллигентов, так же как и в соседних странах Балтии, и не только Балтии. Сейчас ее начинает сменять другое понятие нации, по которому ее определяют не происхождение и язык, а гражданское согласие и ответственность. Это изменение парадигмы происходит медленно и тяжело, с множеством рецидивов, и ему противятся сотни, если не тысячи традиционно мыслящих людей. Быть может, будущие историки скажут, что именно это изменение было главным фактом внутреннего развития Литвы в первые посткоммунистические десятилетия.

Определив нацию по Гердеру, литовские националисты сами усложнили свою задачу. Без сомнения, столицей Литвы, ее жизненным центром должен быть оказаться Вильнюс; в стране не было другого такого города — прекрасного, вселяющего гордость очага исторических традиций. Но по-литовски в нем говорило лишь несколько процентов жителей, и если утверждать, как Басанавичюс, что без языка нет нации, все другие, которые считали себя литовцами, к ней не принадлежали, разве что они бы выучили язык предков и начали его повсюду употреблять. Эти несколько процентов составляли новая, закончившая университеты в России интеллигенция и самые низкие слои, почти неграмотные, недавно переселившиеся из деревни — кучера, служанки, пономари костелов (очень редко — священники) и так далее. Поэтому престиж литовского был невелик, не говоря уж о том, что язык был трудным. Кстати, это был еще не язык, а скорее смесь диалектов. Победа в лингвистической игре на шахматной доске Вильнюса казалась такой же невероятной, как попытка заставить жителей Дублина или Эдинбурга говорить не по-английски, а по-кельтски. Правда, с такими же трудностями столкнулись чехи в Праге, финны в Хельсинки, латыши в Риге, но там проценты не были столь безнадежными. Кроме того, у них не была запрещена печать, и ее не надо было доставлять в столицу контрабандой. Поляки, конечно, страдали от притеснений царской власти, но они создавали культуру не первое столетие, и подальше от Вильнюса она процветала, особенно в Кракове, где правили либеральные австрийцы, в то время как литовская культура еле теплилась. В вильнюсской мозаике даже ярче литовцев смотрелись белорусы, хотя у них еще не было ни печати, ни книгонош, ни таких активных и влиятельных деятелей, как Басанавичюс. В конце девятнадцатого века никакой футуролог — если бы тогда была такая профессия — не предсказал бы быстрой исторической карьеры литовцев и того, что Вильнюс станет городом, говорящим по-литовски, столицей литовского государства, как некогда в Средние века.

Пока же литовские интеллигенты предпринимали робкие шаги. Небольшая группа, назвавшая себя «двенадцать апостолов», пыталась просвещать горожан Вильнюса, ремесленников и рабочих, а главное — способствовать тому, чтобы они говорили между собой по-литовски. Их вдохновлял пример и методы лужичан Германии — маленького славянского народа, который сегодня, кстати, почти исчез. Главными для городской бедноты были католичество и месса, поэтому «двенадцать апостолов» решили добиться литовской службы хотя бы в одном из костелов Вильнюса (один из двенадцати был атеистом, социал-демократом и знакомым Феликса Дзержинского, но добивался этого вместе с другими). В 1901 году они достигли своей цели. Литовской общине отдали самый маленький, но и самый древний, в некотором смысле самый почетный храм города — готический костел св. Николая, который существовал еще в языческие времена (упомянутый социал-демократ стал звездой его хора). Самым влиятельным из «двенадцати апостолов» был Пятрас Вилейшис, который накопил капитал на контрабанде книг, потом строил мосты по всей Российской империи и был известен как один из самых богатых людей города. Он выпускал рукописную газету на литовском еще до появления «Аушры», потом тайно жертвовал деньги на нелегальную печать, а вместе с тем стучался во все двери царской администрации, доказывая, что запрет на литовские буквы приносит империи вред. Фабрика, принадлежащая Вилейшису, давала доход, часть которого можно было употребить на дело просвещения. Вскоре Вилейшис построил себе роскошный дворец в стиле ар-нуво, рядом с собором св. Петра и Павла, в котором после его смерти обосновались литовские культурные учреждения. Там и сегодня находится главный мировой центр литуанистики.

Городская стена у ворот Субачяус. 1989

Города могут агонизировать, но они не умирают, Окончательно опровинциалить Вильнюс и уничтожить его магический ореол не удалось ни одной власти. Подземные течения размывали имперскую мерзлоту. В город, хоть и медленно, просачивались новые модели цивилизации, снова приближая его к Западу. Идея «органического труда» означала, что в Вильнюсе, как и всюду, берут верх деньги и рынок, а не старые аристократические привилегии и не царские чиновники; современные изобретения и живые течения искусства, а не окаменевшая традиция; споры быстро формирующихся наций и рабочее движение, а не вращение в кругу привычных идей и конфликтов.