Три сестры, три королевы - Филиппа Грегори

С ее письмом в руках я отправляюсь в свою часовню, чтобы помолиться о душе нерожденного ребенка, об утолении горя Екатерины, о смягчении разочарования Гарри и о троне Англии. Я молюсь о том, чтобы Господь даровал сына и наследника молодой женщине, которая была мне сестрой вот уже восемь лет, которую я любила, за кого я непрестанно молилась и которой не прекращала завидовать все это время.

Затем я склоняюсь еще ниже и возношу молитву святой Маргарите, которую проглотил дракон и которой как никому другому известна тайная радость спасения от самого худшего, что могло произойти. Она вышла невредимой из брюха чудовища, так и я вышла из родильной живой и невредимой, с сыном и единственным наследником Тюдоров в моей колыбели. Я бы никогда не пожелала зла Екатерине, Гарри или Марии, я искренне сочувствую их утрате, но мой сын Артур – наследник шотландской и английской короны, и так будет до тех пор, пока она не родит сына. И только тогда ее ребенок займет место моего на троне Англии. Ну кто сможет упрекнуть меня в маленькой тайной радости от того, что у меня есть сын, а у нее – нет?

Наш посол в Англии пишет, что Екатерина потеряла одного ребенка, девочку, из двойни, которой она беременна, но удивительно, она все еще носит второго ребенка.

– Это весьма необычно, – замечает мой муж, читая письмо вслух возле камина в моей спальне после того, как все мои фрейлины были отосланы на ночь. – Ей очень повезло.

Я чувствую, как меня окатывает волна раздражения при мысли о том, что в то время, как я на коленях молилась об утолении горя Екатерины от потери ребенка, она могла остаться беременной мальчиком. Ну надо же, она написала мне такое полное трагизма письмо, в то время как все еще была беременна! И выдумала какие-то страдания из совершенно незначительного повода!

– В каком смысле необычно? – сухо осведомляюсь я, раздражаясь еще и от того, что мой собственный муж находит интересными всякие странные вещи, вроде лекарского дела, чтения ужасных книг с не менее ужасными рисунками разрезанных и пораженных заболеваниями сердец и вспученных внутренностей.

– Необычно то, что она потеряла не обоих детей сразу, а сохранила одного из двойни, – отвечает он, перечитывая письмо. – Да будет Господь милостив к ней. Надеюсь, с ней произошло именно так, потому что обычно невозможно потерять одного из близнецов и сохранить второго. Интересно, как она узнала о том, что у нее еще остался один ребенок. Какая жалость, что ее не может осмотреть хороший лекарь. Возможно, она не беременна, а к ней еще просто не вернулись обычные женские недомогания.

Я прижимаю ладони к ушам.

– Да как вы можете говорить о женских недомоганиях королевы! – протестую я.

Яков же просто смеется, опуская мои руки.

– Я знаю, что тебя это возмущает, но она такая же женщина, как и все остальные.

– Я бы никогда не позволила лекарю осматривать себя, даже если бы умирала в родах! – горячусь я. – Как можно мужчине подходить даже близко к королеве в такой час? Моя бабушка особенно наказывала мне, что королева должна отправляться в уединение, где ей могут прислуживать одни женщины, и пребывать там в темноте, в запертых и занавешенных комнатах или в одной из них. Ей нельзя даже видеться со священником, который приходит, чтобы отслужить мессу, он должен делать это, скрываясь за ширмой.

– Но как же быть, если женщине, находящейся в уединении, понадобится помощь лекаря? Что, если что-то пойдет не так? Разве твоя бабушка сама чуть не скончалась во время родов? Неужели ты думаешь, что ей помешала бы помощь лекаря в такой момент?

– Да что мужчина может понимать в подобных вещах?

– Маргарита, ну не будьте же так глупы! То, что происходит с женщиной, не является таинством! И коровы, и свиньи рожают своих детенышей. Неужели ты думаешь, что королевы рожают как-то иначе? Не так, как все остальные живые существа?

– Я не хочу об этом слышать! – Я срываюсь почти на визг. – Это ересь! Или предательство! Или и то и другое!

Я закрываю руками раскрасневшееся от возмущения лицо, но он снова берет меня за руки и нежно целует каждую ладонь.

– Тебе и не надо об этом слушать, – говорит он. – Я не прорицатель или гадалка на деревенской ярмарке, я могу знать о чем-то, не крича об этом на каждом углу.

– В любом случае она, должно быть, самая удачливая женщина в мире, – с обидой говорю я. – Если она сумела получить сочувствие всего христианского мира в связи с утратой дочери, одновременно выносив сына.

– Возможно, так и есть, – соглашается он. – Во всяком случае, я очень на это надеюсь. – Он отворачивается и снимает рубашку. От этого движения вериги издают тихое клацанье.

– О, снимите эту ужасную штуку! – прошу я.

– Как пожелаешь, – говорит он. – Все, что угодно, для того, чтобы угодить второй по везению женщине в мире. Если ей вообще можно угодить, поскольку она всегда считает себя второй – по праву наследия, по величию, по размеру и богатству ее королевства, а теперь и ожидающей, что и ее сына оттеснят на вторые роли.

– Я вовсе не это имела в виду! – протестую я.

Он обнимает меня и не утруждает себя ответом.

В мае я получаю короткое письмо от Екатерины, в котором она собственноручно извещает меня о том, что, судя по всему, у нее не было двойни и второго ребенка у нее нет. Само письмо кажется таким коротким, а почерк таким мелким, что мне кажется, ей отчаянно не хочется его писать.

«Я молила отца о прощении. Я не делала ничего неверного или хотя бы легкомысленного. Мне сказали, что я потеряла ребенка, но сохранила ее близнеца, и я не подозревала, что это не так, до тех пор, пока мой живот не опал и не начались обычные женские недомогания. Откуда мне было знать? Мне же никто ничего не говорил. Откуда мне было знать?»

Она рассказывает о том, что ее муж исключительно добр по отношению к ней, но она никак не может перестать плакать. Я отталкиваю от себя письмо и некоторое время не могу заставить себя написать ей ответ из-за охватившего меня раздражения на них обоих. Образ Гарри, который добр и заботлив, хотя за все те годы, которые я его знала, не был замечен даже в мыслях о ком-то кроме себя, и Екатерины, той самой высокомерной принцессы, вынужденной молить о прощении за то, что она никак не могла изменить, приводит меня в ярость. Я с презрением думаю о том, что она не может перестать плакать. Где бы я была, если бы не смогла унять слезы по своему умершему младенцу? Мне бы тогда никогда не удалось забеременеть снова. Почему же Екатерина с таким упоением предается своему горю и показывает его всему миру? Разве ей не должно проявлять королевское мужество, как это сделала я?

Мне также приходится признать, что мой муж оказался прав в том, что ей не помешал бы осмотр врача. Как ей вообще мог кто-либо сказать о том, что она все еще беременна, если у нее только что был выкидыш? Как можно такой мудрой женщине быть настолько глупой? И настолько наивной, чтобы поверить чужим словам?