Школа обольщения - Джудит Крэнц

А как она выглядела! Об этом заговорил весь Бостон, все, кого следовало принимать во внимание. Мамаши из высшей касты, глядя на собственных невзрачных дочерей, почти прощали Билли ее высокую, ладную фигуру, тяжелую массу темных волос, царственную походку, великолепную кожу, но прощение давалось им медленно, шаг за шагом, и то лишь потому, что она все-таки Уинтроп. Привыкнув жалеть ее, думать о ней как о безнадежной толстушке Ханни, даже самые добронравные женщины не могли смириться с тем, что Ханни вернулась из Парижа неистово красивой. Другое дело, если бы она родилась красавицей. Но сейчас такое превращение выглядело почти нечестно. К этой мысли было чересчур трудно привыкнуть. Как будто в город приехала прекрасная незнакомка, нарядная, красивая, непохожая на тех, кого они привыкли видеть, одевавшаяся не так, как бостонские девушки; и вдруг эта незнакомка спокойно и бестрепетно здоровается с ними, как с хорошо знакомыми членами семьи.

Ровесницы Билли нашли эту перемену еще более неприятной. Превращение гадкого утенка в прекрасного лебедя хорошо для сказок братьев Гримм, но для Бостона оно слишком театрально, откровенно говоря, безвкусно. Может быть, даже чуть-чуть вульгарно.

Корнелия ринулась в бой:

— Аманда, твоей дочери Пи-Ви должно быть стыдно. Что, зелен виноград? Я слышала, что она говорила о моей Билли вчера в Майопии. Так, значит, «нелепо» менять свое имя в таком возрасте? Тебе следовало бы помнить, что ее назвали в честь твоей двоюродной сестры Уилхелмины. Билли не меняет имя — она возвращает его себе… Ах, значит, Билли «не знает, как одеться, чтобы идти смотреть поло»? Да если Пи-Ви хоть когда-нибудь снимет свои бриджи, мы увидим, умеет ли она одеваться для чего-нибудь еще, кроме верховой езды. Она что, собирается отзываться на «Пи-Ви», пока не станет бабушкой? На твоем месте, Аманда, я написала бы Лилиан де Вердюлак и выяснила, не найдется ли у нее комнаты на следующий год для твоей дочки. Этой девочке не помешало бы узнать, что за пределами конюшни тоже есть жизнь.

С Билли Корнелия была очень откровенна и очень добра.

— Билли, мне кажется, за год в Париже ты поиздержалась больше, чем рассчитывала.

— Боюсь, что так, тетя Корнелия. Я истратила…

— Пустяки. Девушка, которая выглядит так чудесно, как ты, заслуживает того, чтобы распорядиться своим пребыванием в Париже наилучшим образом. Я ни на йоту не виню тебя за то, что ты купила эти наряды. Ты носишь их прекрасно, и в конце концов, это твои собственные деньги. Мне следовало бы послать тебе чек на покупку нового гардероба, но, пока ты была такой пухленькой, мне казалось, что это ни к чему.

— Пухленькой… Как вы любезны, тетя Корнелия! Я была отвратительно жирной коровой. Согласитесь.

— Ну, не будем придираться к словам. Как бы то ни было, ты была совсем другой девушкой. Однако бог с ним, дело не в этом. Надо подумать о будущем. А не хочешь ли ты все-таки остаться в Бостоне и пойти в «Уэллсли»? — с надеждой спросила Корнелия: эта новая Билли, по ее мнению, могла бы выйти замуж за любого, кто ей понравится, и ей вовсе не обязательно идти к Кэти Гиббс, чтобы затем стать отчаянно скучающей секретаршей.

— Боже упаси, нет! Осенью мне будет двадцать, слишком поздно, чтобы снова идти в школу.

Корнелия вздохнула:

— Я даже не подумала об этой стороне дела. Но, конечно, тебе незачем уезжать из дома… Ты знаешь, как мы с твоим дядей хотим, чтобы ты осталась у нас.

— Я знаю, я глубоко тронута, тетя Корнелия. Но мне нужно уехать из Бостона, хотя бы ненадолго. Я знаю здесь всех всю свою жизнь, и у меня нет ни одного близкого друга, только вы и дядя Джордж. Отец погружен в свою работу. Он едва взглянул на меня и сказал только: «Я всегда знал, что костями ты в Майиотов», а затем вернулся к своим исследованиям. Это трудно объяснить, но, возвратившись сюда, я вновь почувствовала себя отверженной, не так, как раньше, но все равно не на месте. Французы сказали бы, что здесь я не в своей тарелке. Мне хотелось бы поехать туда, где никто не подойдет ко мне и не скажет: «Боже мой, что с тобой случилось? На сколько ты похудела? Даже не верится, толстушка Ханни Уинтроп!»

Корнелия изобразила на лице понимание. Ей приходилось слышать теперь именно эти слова в отношении Билли.

— Тетя Корнелия, вы помните, как заставили меня пообещать, что, вернувшись из Парижа, я пойду к Кэти Гиббс?

— Но, дорогая, сейчас я не требую от тебя этого. Я хочу сказать, твой выбор стал гораздо шире: столько хороших мальчиков считают тебя…

— Столько хорошеньких малышей. Мне кажется, я на десять лет старше их. Я не могу просто сидеть сложа руки, заниматься понемногу благотворительностью, жить за счет вас и дяди Джорджа и ждать, пока найдется кто-нибудь не совсем юный, кто женится на мне. Видно, вы считаете меня не пригодной ни к чему другому, если перестали об этом думать.

— Но, моя дорогая, почти все мы всегда жили так.

— О, вы хорошо знаете, что я имею в виду.

— В общем, да. Я думаю, ты права, и, как мне ни жаль с тобой расставаться, я, признаться, не могу представить тебя в Сьюинг-Серклз. — Корнелия ощутила внезапную боль утраты, но она никогда не пыталась отрицать очевидных вещей. — Итак, да здравствует Кэти Гиббс!

Корнелия с обычной кипучей жаждой деятельности вернулась в привычное русло устраивания чьей-то жизни. В конце концов, школа Катарины Гиббс, основанная в 1911 году, была единственной в Америке школой секретарей, которую семьи молодых девушек с хорошим положением в обществе считали полностью приемлемой. Для студенток по-прежнему обязательны были шляпки и перчатки, там учились другие «хорошие» девушки, и социальный статус школы значил не меньше, чем репутация заведения, выпускающего первоклассных секретарей.

Через неделю Корнелия подыскала Билли подходящую соседку по комнате. Дочь одной из ее старых подруг, знакомой еще со студенческих лет, работала в Нью-Йорке и жила в очень хорошем районе. В ее квартире была лишняя спальня, которую мать хотела бы сдать. Корнелия пошла даже дальше и заплатила за обучение за год вперед, вполне обоснованно полагая, что после парижских покупок у Билли не хватит денег на учебу и прочие расходы. Под предлогом дешевизны на августовских меховых распродажах она отвела Билли в магазин Робертса-Нойштадтера на Ньюбери-стрит и заранее сделала ей подарок к двадцатилетию — изящного покроя шубу из бархатистого черного котика, расклешенную книзу, с хлястиком на спине, с воротником и манжетами из темной норки. «Оставь старую для дождливой погоды», — посоветовала она, жестом отвергая признательные объятия Билли. Щедрость Корнелии не знала границ — она терпеть не могла, когда ее благодарили.

* * *

Жарким, душным днем в первых числах сентября 1962 года Билли сидела в кресле салон-вагона в поезде, ехавшем из Бэк-Бей в Нью-Йорк. Стоило ей подумать о предстоящей встрече с будущей соседкой по комнате Джессикой Торп, как на нее накатывал приступ тошноты. Что за высокомерное имя, сухое, накрахмаленное, самодовольное. И что еще хуже, ей двадцать три, она с отличием окончила Вассар и работает по найму в редакционном отделе «Макколлз». Наверное, она пугающий образец совершенства, думала Билли. Даже ее происхождение безупречно. Ее родители принадлежат к старейшим фамилиям из Провиденса в Род-Айленде. Конечно, это не Бостон, намекала тетя Корнелия, но, к счастью, они и не такие… м-м… простые, как ньюйоркцы. А ее квартира расположена на Восемьдесят второй улице, между Парк— и Мэдисон-авеню. Эти подробности окончательно убедили Билли, что ее неминуемая, неизбежная соседка окажется утонченной, погруженной в себя особой, узревшей смысл жизни в удачной карьере. Возможно — о ужас! — еще и интеллектуалкой.