Безвыходных положений не бывает - Владимир Санин

К этому времени Ленька позорно удрал от Гали, которая изводила Арамиса упреками за то, что у него большие уши. Что же касается Портоса, то он уже давно остался без возлюбленной. Его лирическая история продолжалась ровно одну минуту — рекорд, который еще никем не побит. Сразу же после совета мушкетеров Федька сообщил Нине о своей внезапно вспыхнувшей любви. Нина приняла это как должное и тут же потребовала, чтобы Федька отныне вытирал за нее доску. Федька обозлился и заявил Нине, что она гремучая змея. Нина побежала к Елене Георгиевне жаловаться, и Федькина любовь, не выдержав сурового испытания, перешла в ярую ненависть — простая и доходчивая иллюстрация знаменитого афоризма: «От любви до ненависти один шаг». Я не раз потом задумывался над этим афоризмом и решил, что любовь — самое хрупкое и нелогичное из человеческих чувств, если одного шага достаточно, чтобы оно превратилось в свою противоположность. Да, нелогичное — ставлю голову на отсечение, что это так. Потому что как бы вы ни пыжились и ни лезли вон из кожи, вам не удастся сколько-нибудь толково объяснить, почему вы превращаетесь в идиота при виде именно этого существа, а не другого. То ли дело — ненависть. Она насквозь логична и естественна, потому что ее можно доказать с математической логикой. Для ненависти всегда есть причина, которую можно изложить, не вызывая подозрения в том, что вы сошли с ума.

Гришке выпал трудный жребий. Клава была на два года старше, на голову длиннее д'Артаньяна и вдвое его тяжелее. Когда Гришка объяснился даме своего сердца, Клава так удивилась, что взяла его за шиворот и трахнула о классную дверь, после чего доблестный д'Артаньян с неделю ходил украшенный лиловым фонарем. Но — женское сердце! — сердобольная Клава, которая едва ли не вывела из строя красу и гордость королевских дуэлянтов, воспылала к Гришке трогательной любовью. Она называла его «бедненький», приносила ему в школу коржики с маком и даже провожала домой, не обращая внимания на шпильки подруг и умоляющие просьбы Гришки оставить его в покое. Гришкина мама, тихая и одинокая женщина, привыкла к Клаве, поручала ей разогревать сыну обед и следить, чтобы у Гришки были чистые ногти.

На очередном совете мы решили до конца жизни не влюбляться и предоставить Гришку его участи. В утешение мы позволили ему называть Клаву «госпожа Бонасье», хотя большая и бесхитростная Клава меньше всего на свете напоминала таинственную и прелестную Констанцию.

Однако сердцу не прикажешь. Я все-таки нарушил решение совета мушкетеров и влюбился, причем по самые уши. Она была несколько старше меня — кажется, лет на двадцать, но ведь сам Бальзак считал, что для молодого человека тридцатилетняя женщина полна неизъяснимой прелести, а я как раз и был десятилетним молодым человеком, недостаток возраста которого с лихвой перекрывался избытком воображения.

Вера Васильевна, учительница географии, действительно была очень хороша собой. В ее присутствии старшеклассники глупели на глазах, и даже Аким Иванович, директор школы, молодецки расправлял плечи, крякал и втягивал в себя легендарный живот. Когда она проходила по улице, встречные мужчины нажимали на все тормоза и ошалело поедали глазами этот каприз природы, причудливо образовавшей из своих кирпичиков-атомов черноглазую красавицу с томным лицом Юдифи Джорджоне и походкой принцессы Вероники. Женщины города с присущей всем женщинам доброжелательностью распускали про Веру Васильевну разные слухи, но у неблагодарных мужчин, которые ценят добродетель своих жен и презирают ее у других, эти слухи лишь распаляли воображение. Однако — это стало известно всему городу — один наиболее упорный соискатель благосклонности Веры Васильевны имел с ее мужем-инженером короткий, но чрезвычайно тяжелый разговор, после которого влюбленный спустился с лестницы значительно быстрее, чем позволяли физические возможности человека. И постепенно все привыкли к тому, что любоваться Верой Васильевной издали доступнее, а главное — безопаснее.

Для того чтобы обратить на себя внимание своего кумира, я ударился в географию. В какой-нибудь месяц я стал непобедимым игроком в города и мог с закрытыми глазами указать на карте любую страну. Вместе с Ливингстоном я обошел Африку, блуждал с Арсеньевым по Уссурийской тайге, голодал с Магелланом, открывал терра инкогнито с Колумбом и мерз как собака с капитаном Скоттом. Слепец! На уроках географии я непрерывно поднимал руку, блистая эрудицией, а когда Вера Васильевна рассказывала новую тему, залезал вперед, вставлял дополнительные подробности и в конце концов добился своего: учительница меня возненавидела и во всеуслышанье заявила, что я самый противный выскочка из всех, кого ей доводилось учить.

От огорчения я чуть не заболел. На уроках я больше не выступал и лишь бросал на Веру Васильевну туманно-нежные взгляды, которые, как я потом установил, производят на каменную стену большее впечатление, чем на женщину. Друзья-мушкетеры, озабоченные моим состоянием, напомнили, что Атос после несчастной любви топил тоску в вине, и я в несколько дней вылакал бутыль яблочного сидра, которую мама берегла на Новый год.

Теперь, анализируя свое поведение с олимпийской высоты письменного стола, я могу отметить, что в те дни поглупел до предела. Любовь, которая вообще представляет собой победу чувств над разумом, делает человека добрее, мягче, энергичнее, но умнее — никогда. Влюбленный человек всегда глупее самого себя до свалившейся на него напасти, поскольку вся работа его мыслительного аппарата направлена исключительно на то, чтобы не проворонить любимое существо. На месте законодателей я бы на период острой влюбленности отстранял водителей от руля, выпроваживал капитанов из рулевой рубки и предоставлял директорам предприятий внеочередной отпуск (без сохранения содержания). Потому что влюбленного шатает от счастья или горя — в зависимости от успехов, а это состояние делает его непригодным к общественно полезной деятельности, а иногда — просто опасным.

Однако излечился я от любви при обстоятельствах, которые до сих пор не могу вспомнить без содрогания. После оттепели начался гололед, и улицу то и дело оглашали вопли неудачников, устилавших обледенелый асфальт своими телами. Мы с Федькой прокатывались на ледяной дорожке возле почты, с завистью поглядывая на марширующих по улице румяных красноармейцев. Сделав неудачный пируэт, я рухнул под ноги выбежавшей из почты женщине, которая в силу инерции влетела головой в сугроб и застряла в нем в позе, вызвавшей у красноармейцев чрезвычайно веселое оживление. Они помогли женщине выбраться, и Вера Васильевна — а то была она — подарила мне такой взгляд, от которого моя душа стремительно ушла в пятки.

Спустя некоторое время душа возвратилась, а любовь — увы! — исчезла. И сколько я сам с собой ни бился, все было кончено: отныне Веру Васильевну я видел только торчащей из сугроба и нелепо дрыгающей ногами, а это не тот образ, который стоял перед Данте, когда он выдумывал свою Беатриче.

Так печально и глупо закончилась моя первая любовь.

В Москве, неподалеку от Сокольников, до сих пор стоит огромное здание, образующее замкнутый прямоугольник. Когда-то в нем жили монахи, прославившиеся добродетельным образом жизни и целомудрием, поскольку толстые каменные стены и солидный забор надежно охраняли святых людей от мирских соблазнов. После революции монахи разбежались, сея панику среди окрестного женского населения, и спустя некоторое время цитадель святости и непорочности была превращена в студенческое общежитие. В кельях, из которых монахи изгоняли дьявола, поселились бесшабашные ребята, которые усердно набивали головы безбожным материализмом, а животы — перловой кашей, играли на гитарах, влюблялись и лихо отплясывали чечетку там, где божьи люди, набивая на лбах синяки, клянчили у Господа обещание вечного блаженства.