Лихо ветреное - Ирина Волчок

Ее сын родился мертвым, а у нее, говорят, даже осложнений не было. Аленку спасли, хотя это было чудом — у нее, полуторагодовалой, были сломаны несколько ребер и ключица и пробито легкое. Очень опасные ранения. Федора несколько часов оперировали, но сказали уверенно: никакой опасности для жизни. Крепкий мальчик. Но спортом заниматься не будет. Какой там спорт, что вы! Рука, нога… Скорей всего, с палочкой будет ходить всю жизнь.

А Маньке — хоть бы что. На второй день Томка принесла Маньку Зое в больницу и сказала:

— Ни хрена не ест. Ни донорское, ни смесь… Упрямая, зараза. Придется тебе кормить. Врачи говорят, у тебя молока много. Попробуй, может, будет? Спасешь девку.

Манька сосала, как вампир. У Зои было много молока, просто на редкость много, но Манька высасывала ее досуха, засыпала, просыпалась — и опять разевала свой ненасытный рот. Зоя много ела и пила чай с молоком, как советовали опытные мамочки, но все равно не поправлялась, так и оставалась тощей до прозрачности, как в первые дни после родов.

В роддоме ее продержали дольше, чем других, все опасались чего-то, все наблюдали, чего как… Но в конце концов выписали, и Серый с Тамарой отвезли ее домой — на троллейбусе, она так и не смогла сесть в машину. В пустой родительской квартире она, не выпуская Маньку из рук, села на диван в своей комнате, огляделась, вяло соображая, что тут изменилось, заметила детскую кроватку, которой раньше не было, и отсутствие Эдика, который раньше был.

— А где Эдик? — спросила без интереса.

— Он тебе нужен? — удивилась Томка.

Зоя тоже удивилась:

— Нет, зачем?

— Ну и правильно. — Томка одобрительно покивала. — Я тоже против домашних животных… Сережа еще у нас побудет, ладно? С тобой пока поживет моя мама, ты не против? Ей давно с маленьким понянчиться хочется. Потом что-нибудь придумаем, там видно будет.

— Расскажи, как все будет, — попросила Зоя. — Только подробно, а то я все время боюсь.

Она не могла бы этого объяснить тогда. Тогда она и сама не понимала. Только летом, когда уже перестала бояться, тогда и поняла, что боялась не справиться. Ведь она совсем ничего не умела, глупая, легкомысленная, избалованная любовью и заботой девчонка. Папина-мамина дочка, оставшаяся без папы и без мамы, без сильного и умного старшего брата Саши, без его веселой энергичной жены Люси — совсем одна. С тремя маленькими племянниками. И с братом Люси Федей, который лежит сейчас весь израненный в той же больнице, где лежит и вся израненная Аленка, — и плачет. Не от боли, и не о своей золотой медали, и не по несбывшемуся будущему, а потому, что думает: это он виноват в том, что не успел спасти всех. А всех никто не сумел бы спасти, все, кроме Маньки и Аленки, сразу погибли под этим проклятым рекламным щитом в этой проклятой консервной банке.

Томка говорила, что она спасла Маньку. Елена Васильевна говорила, что она спасла всех детей и Федора. Да ничего подобного. Это Федор с Сережей спасли девочек, а потом они все вместе спасли Зою. И Серые, конечно, тоже ее спасли, их всех спасли, хоть и делают вид, что они-то как раз совершенно ни при чем.

Неужели это было всего четыре с небольшим года назад? Полжизни прошло. Не будет она плакать. А то опять утром встанет с оплывшими глазами, и Федор опять будет подозрительно присматриваться, а клубный врач Андрей Антонович опять начнет приматываться с дурацкими вопросами, а девочки опять будут переглядываться и поднимать брови… Не будет она плакать. Полжизни прошло. Ну, прошло и прошло. Но другая половина еще осталась.

Павел опять проснулся рано, но на этот раз вполне выспался. Кажется, в первый раз за всю суматошную неделю. И настроение было хорошее. Он полежал, поулыбался своим мыслям: Макаров не алкаш, и машину пообещал помочь продать, и дешевый кафель завтра в тот магазинчик завезут…

И у Серого есть жена.

Стоп. Это уже из другой оперы.

И к тому же никакого дела ему до этого нет. У него своих дел — разгребать и разгребать… Хорошо еще, что у него Макаров есть, который, слава богу, не алкаш, а умница, работник и лучший друг. Надо бы его чем-нибудь обрадовать. Например, потихоньку встать — и, пока он дрыхнет, приготовить для него, обжоры, завтрак.

Павел встал, неслышно прошел мимо закрытой двери Володькиной спальни, осторожно открыл дверь кухни, стараясь, чтобы не щелкнула ручка, — и даже разочаровался: Макаров сидел за кухонным столом, читал лежащий перед ним какой-то журнал и одновременно не глядя чистил картошку. У него это ловко получалось — кожура ровненьким серпантином беспрерывно бежала из-под ножа и послушно укладывалась в мешок для мусора, стоящий на полу.

Макаров поднял нос от журнала, похлопал глазами и, кажется, тоже разочаровался.

— Встал уже? — Он бросил очищенную картофелину в кастрюлю, заглянул туда, подумал и стал сворачивать мешок с кожурой. — И чего вскочил? Воскресенье же, честное пионерское… Нет, чтобы еще поспать, как все приличные люди. Вскочил! А у меня еще не готово. Зачем вскочил?

— Завтрак тебе приготовить хотел, — признался Павел. — В знак благодарности за приют и заботу. А ты орешь. Склочник.

— Пашенька, — тут же обрадовался Макаров. — Благодарный ты наш! Правильно вскочил, пюре будешь мять. И рыбу чистить — вот этого я совсем не люблю… Мать вчера рыбу не взяла, эти твари, оказывается, копченую не любят, так я ее домой приволок, а сам вечером забыл совсем… Ну, ладно, вечером и не надо было, а сегодня — самое то, да? С картошечкой… Ты отцу звонил?

— Пока неоткуда, а с работы неудобно.

— Звони сейчас, — строго приказал Макаров, демонстративно озабоченно воткнувшись в приготовление завтрака и не глядя на Павла. — Меня вчера вон как клеймил, а сам… Отец ведь даже адреса твоего нового не знает, а? Скрытный ты наш. Звони, а то потом поздно будет — часовые пояса всякие… У них и так, наверное, уже вечер.

Павел регулярно звонил отцу, хотя бы раз в месяц, иногда даже чаще — с праздниками поздравлял, с днем рождения… Писал нечасто, писал только тогда, когда в очередной раз позвонить было неоткуда. Отец за все эти годы написал ему дважды: первый раз поздравлял с окончанием школы, второй — выражал сочувствие в связи со смертью тети Лиды. Так и написал: «Павел, выражаю тебе сочувствие в связи со смертью твоей тети Лиды, старшей сестры твоей матери». Александр Браун, сын американского шпиона и предательницы Родины, работал в прокуратуре и привык к четким формулировкам. Чтобы никакие двоякие толкования не были возможны. Когда Павлу было лет двенадцать, тетя Лида свозила его в Магадан — повидать отца, побывать на могилах мамы, бабушки и прабабушки. На могилах стояли маленькие серые памятники из гранитной крошки, без фотографий. Павел обиделся, что без фотографий. Ведь были же фотографии в семейном альбоме тети Лиды! Надо было с них портреты сделать. Бабушка Вера очень красивая была, и мама тоже, пусть бы все видели, какие они были красивые…

— На памятники на могилах чужих людей, как правило, никто не смотрит, — нравоучительно сказал отец. — Чужим людям совершенно безразлично, какие у тебя были мама и бабушка. Тогда какой смысл выставлять их портреты на всеобщее обозрение?