Приключения техасского натуралиста - Рой Бедичек

Техасский белый дуб (Q. Breviloba) также принимает удивительные формы, покидая берега реки, поднимаясь вдоль притоков и взбираясь, наконец, по горным склонам с мелким почвенным слоем и недостатком влаги, — конечно, здесь он не в силах выдержать конкуренции с местной растительностью. На известняковых хребтах он превращается в настоящего карлика. Но в тенистых овражках, где процветают ильм плотнолистный, зеленый ясень, пекан и другие тенистые растения, белый дуб предпринимает безнадежные попытки обрести место под солнцем. Он изгибается в поисках солнечного света, но недостаточно решителен и часто терпит поражение, оттесняемый другими растениями. Изгоняемый то туда, то сюда, белый дуб в конце концов настолько деформируется, что в нем уже и дерева-то не узнать: ствол его изогнут и скручен, как тело раненой змеи.

Так же ведет себя и мерилендский дуб: покидая свои родные песчаные почвы и поселяясь на известняковых холмах, он становится падуболистным дубом не более шести метров высотой.

И наконец, последняя метаморфоза рода Quercus по мере его продвижения на запад в равнинных, а не в горных условиях — это дуб Хаварда, самая удивительная его форма. Ставший тут не выше травы, возможно, это самый последний дуб в мире, разделяющий с мескитовым деревом стерильные пески и, несмотря на страшные ветры, удерживающий дюны в сравнительно стабильном состоянии.

Здесь я встретил вполне обычных свиней, кормящихся желудями этого пигмейского белого дуба. Я последил немного за огромной маткой с одиннадцатью поросятами, едва прикасавшейся носом к поверхности песка, — очевидно, в поисках чего-то. Оказалось, воды. Вскоре она начала рыть песок своим длинным, энергичным рылом и раскопала источник кристально чистой воды. Этот факт был для меня равносилен библейскому чуду изведения воды из скалы. Свинья и ее хорошо воспитанное потомство пили, едва прикасаясь к воде, — так, как поступают свиньи на свободном выпасе. Всякое свинство, хватанье пищи и привычка к грязи приобретаются этим животным в условиях его содержания в отвратительных тесных свинарниках.

Когда все семейство не спеша, маленькими глотками, удовлетворило свою жажду, свинья залегла в источник, охлаждая сначала свой живот, а потом поворачиваясь то на один, то на другой бок, чтобы как можно выше омыть животворной прохладой туловище. Освежившись, она с подозрением оглядела меня и двинулась дальше, успокаивая свой выводок похрюкиванием. Поросята старались потеснее сгрудиться вокруг нее: во-первых, рядом оказалось плотоядное существо — человек, а дальше — и хитрый койот, и оба наверняка не прочь утащить какого-нибудь отбившегося от стаи слишком смелого сосунка. Свинья с поросятами довольно быстро исчезла среди дюн, и текучий песок вновь закрыл источник воды, чтобы профильтровать ее и сохранить чистой для очередного жаждущего. Говорят, свиньи быстро наращивают здесь сало, кормясь желудями и запивая их водой из найденных источников.

Когда-то, еще при первых раскопках, антропологи тут были озадачены находками следов индейских стоянок — осколками кремня, посудой, наконечниками стрел. Там, где нет воды, такого обычно не находят. Удивлялись они до тех пор, пока не обнаружили источники в полуметре под поверхностью сухих сыпучих песков…

Окончательно от благоразумной свиньи меня отвлек кактусовый вьюрок, поправлявший свое гнездо. Раньше я всегда считал крапивников очень маленькой птицей. В детстве помню техасского крапивника Бевика, маленького, подвижного, серого, как пересмешник, и похожего на него оперением, если не считать пятен на крыльях пересмешника. Знал я и каролинского крапивника, он немного крупнее, богаче раскрашен и лучше поет. Знаком был мне и каньонный крапивник — так же, как и скалистый, он вечно сует нос в чужие дела. Как-то я видел мельком болотного крапивника. А с поздней осени до ранней весны у нас в Центральном и Восточном Техасе обитает зимний обыкновенный крапивник, самый крошечный из всех: если не считать перьев, он не крупнее большого пальца.

Но здесь, в зарослях мескитового дерева, среди песков, среди других чудес я увидел крапивника огромного, почти как дрозд. Он кричит голосом, который издали можно принять за лай рассерженного грызуна. Маленький зимний (обыкновенный) крапивник мог бы укрыться под крылом этой птицы; обыкновенный крапивник лишь немного длиннее, чем хвост этого гигантского вида.

На том же мескитовом дереве было еще три гнезда, каждое — с боковым входом, и каждое — больше человеческой головы. Я решил, что впервые встретил колонию гнездующихся крапивников. Однако Мириам Бейли сообщила мне, что я не первый делаю этот ошибочный вывод. На самом деле в кустарнике было лишь одно настоящее гнездо — другие являлись отвлекающими подделками, предназначенными одурачить ящериц, мышей и прочих сонных, ищущих место для ночлега бездомных глупцов. Говорят, что крапивник-самец для отвода глаз иногда даже спит в ложном гнезде, пока самка сидит на яйцах.

Крупный рогатый скот, как и свиньи, чувствует себя в этой части округа Уард вполне привольно. Скотоводы говорили мне, что временами нигде между Форт-Уэртом и Эль-Пасо не найти ни одного откормленного бычка, кроме как в этих песках. Любопытно также, что скот, выращенный на этой мягкой почве, нельзя потом перегонять по твердому грунту: копыта слишком высоки и нежны и на твердой поверхности начинают ломаться и кровоточить. Во времена, когда скот еще не перевозили на грузовом транспорте, это обстоятельство значительно препятствовало торговле.

А вот лошадям здесь не слишком хорошо. По крайней мере, так мне показалось во время моего последнего приезда. За семь месяцев выпало лишь пятьдесят миллиметров осадков. Поголовье лошадей было небольшим, истощенным — они перешли на питание бобами мескитового дерева и порой умирали от колик. Один ветеринар говорил мне, что в засушливое лето его основной доход — это лечение лошадей, объевшихся бобами.

Теперь, конечно, эти места больше известны нефтедобычей; но старики все еще помнят знаменитых толстых свиней и бычков с мягкими копытами.

На запад от песчаных дюн округа Уард, на север от шоссе и ближе к реке Пекос, но еще к востоку от нее, высоко на столовой горе средь пустыни видны так называемые петроглифы, вырезанные на поверхности плоских скал, — фигуры, знаки и т. д. Аборигены, пытаясь оставить послание своим потомкам, явно предпочитали геометрические фигуры очертаниям людей или животных. Однако тут все-таки можно найти нечто вроде карикатур на человека и зверей, а кое-какие рисунки похожи на изображение инструментов и оружия — вот что больше всего поражает воображение.

Грустный это вид — столовая гора над бесконечной долиной, покрытой скудной грубой растительностью. То там, то сям по этой полузасушливой зоне протекает извилистая речушка, обманчиво чистая, соблазнительная для жаждущего, но горькая, как желчь! И почему-то