Наука страсти - Джулиана Грей

— Почему вы решили, что я пострадала?

— А по какой еще причине красивая женщина, леди, обладающая таким достоинством и очевидной добродетелью, оказывается вынуждена встречаться с таким, как я, в отдаленном отеле самой темной части Йоркшира? — Он говорил легким тоном, одновременно втискивая ей в руки тарелку. — Ваш кекс.

— Спасибо. — Вилку он ей не дал. Эмили отломила кусочек рукой и сунула в рот. — О, какая прелесть. Апельсиновый?

— Да. Их фирменное блюдо.

Эмили съела еще кусочек, проглотила и заговорила снова:

— Отвечаю на ваш вопрос — я здесь, потому что оказалась разлучена с семьей из-за постигшего нас… несчастья. Моего отца убили, и нас с сестрами… — Эмили понимала, что выдает слишком многое, но она должна была сказать хоть что-нибудь, приоткрыть ему хотя бы крошечный уголок своего сердца, — …нас с сестрами отослали жить к друзьям семьи.

— Очень сочувствую. Надо полагать, вы оказались в стесненных обстоятельствах?

— Да. — Эмили вспомнила свою комнатку на третьем этаже Эшленд-Эбби. — В крайне стесненных.

— Но вы воспитаны как леди.

— Да. Мне повезло получить превосходное образование. У меня имелись планы… — Она замолчала.

— Планы? Какие планы?

— Вам вряд ли это будет интересно.

— Совсем напротив. Я испытываю пылкий интерес. Подозреваю, что планы ваши были неординарны для молодой леди благородного происхождения и воспитания.

— Нет. Я… — Она снова замолчала. — Вы будете смеяться.

— Не буду, даю вам слово чести. Расскажите.

Ей не следовало говорить, но соблазн оказался непереносимым — Эшленд, стоявший рядом, невидимый и великолепный, со своим сочувственным убедительным голосом. Ей хотелось признаться во всем. Хотелось открыть ему каждый уголок своей души. И она услышала собственный голос, торопливо говоривший:

— Вы должны понять, что я росла в очень жестких условиях. От меня ожидалось… в общем, моя жизнь была строго расписана до мелочей, будущее определено, а сама я считалась всего лишь предметом, подчиненным чужой воле. И я это ненавидела. Внешне я вела себя безупречно, а внутри бушевала. У меня были… были мозги и талант, и я хотела — мне требовалось! — их использовать.

— Да, — произнес он. — Да.

Ее сердце словно разбухло от этого единственного простого слова. Она подалась вперед, продолжая:

— Когда я была младше, мне хотелось переодеться в мальчика и поступить в университет. Но это, конечно, было невозможно. Потом мне хотелось стать похожей на мою гувернантку; моя гувернантка — человек редкостный, я восхищалась ею всем сердцем. Я хотела стать похожей на нее, бежать и найти себе должность гувернантки под чужим именем. Я могла бы изучать все, что захочу, и быть независимой. Принимать собственные решения. Быть свободной. Я могла бы быть собой. — Голос Эмили, полный тоски, затих.

— И что случилось?

— Я рассказала об этом гувернантке. Она засмеялась и велела мне хорошенько подумать.

Эшленд не расхохотался, не поднял ее на смех.

— Говорят, это тяжелая жизнь. И ты полностью зависишь от своих нанимателей.

— Да, теперь я это понимаю. — Эмили стиснула тонкий край тарелки.

— А потом? Я уверен, что вы не сдались.

— Я думала… ну, я думала, что смогу совершить что-нибудь даже более отважное. Оставлю себе свое имя. Просто соберу чемодан и уеду в город и буду жить там, как независимая женщина, изучать то, что хочется, и встречаться с теми, с кем захочу. В конце концов расцвет моей молодости давно позади.

— Не так уж и давно, — едва слышно произнес он.

— Я думала, что, может быть, сумею содержать салон по средам или издавать литературный журнал. А если приличное общество меня отвергнет, я просто буду продолжать с обществом неприличным.

— Что, безусловно, намного интереснее, — вставил герцог Эшленд.

— Поэтому я перестала тратить свое денежное содержание, продала кое-какие безделушки, тайком написала несколько писем. Рассказала об этом только моей гувернантке, и больше никому.

— А потом?

Она уставилась в темноту, в бездонные глубины перед глазами.

— А потом умер мой отец.

— Мне очень жаль.

— Теперь я получила желанную свободу, во всяком случае, ее небольшую часть, и обнаружила, что я… на самом деле мне вообще не с кем поговорить, и… это произошло случайно, то, что я оказалась здесь на прошлой неделе…

— И я за это очень благодарен.

— Правда? — Она посмотрела в сторону голоса. Похоже, Эшленд снова сел в кресло.

— Всю неделю я ни о чем больше и думать толком не мог.

Эмили стиснула тарелку.

— Не может быть. После такой короткой встречи? При таких… таких неестественных обстоятельствах?

— Эмили. — Он изо всех сил сдерживался. Она слышала, как он ерзает в кресле, снова встает, его беспокойное состояние просачивалось сквозь окружающую ее тьму. Он заговорил голосом таким низким, словно зарычал: — Эмили, вы должны понимать, какая вы необычная. Как сильно, полностью отличаетесь от других женщин.

«Да, — горько подумала она. — Я знаю это всю свою жизнь».

— Конечно, я не такая, — бросила она. — Какая еще леди без колебаний разденется перед незнакомцем за деньги? Будет сидеть тут, позволив ему смотреть на свое почти нагое тело в обмен на пятьдесят фунтов в надежных хрустящих банкнотах Банка Англии?

Наступила тишина, только уголь трещал в камине. Эшленд стоял где-то слева от нее, не двигаясь, не издавая ни единого звука. Он даже не дышал, во всяком случае, она этого не слышала. Эмили поставила тарелку с недоеденным кексом на стол.

— Ну что ж. Время позднее. Полагаю, пора приступать.

Он выбрал «Памелу», вероятно, из какого-то извращенного желания заняться самобичеванием — или это просто ирония, кто знает?

К чести Эмили, она даже глазом не моргнула, сняв повязку и увидев лежавшую перед ней книгу.

— Читать с самого начала?

— Конечно.

Она читала чудесно, как и на прошлой неделе. Обладая очень выразительным голосом, она в лицах прочитывала каждую строчку в диалогах, вдохновенно, будто сама получала от этого удовольствие.

«Разве не странно, что любовь так сильно граничит с ненавистью? Но эта любовь вредная, не похожая на любовь истинную и непорочную; она от ненависти так далека, как тьма от света. И как, должно быть, усилилась та ненависть, если сталкивался он только с уступчивостью, удовлетворяя свои непотребные желания».

На ее лицо прокрался румянец — Эшленд видел повернутую к нему покрасневшую щеку. Он представил себе, как встает с кресла и наклоняется, чтобы запечатлеть на этой покрасневшей щеке поцелуй. В воображении его губы скользили по этому румянцу, по крови, прилившей к щеке под кожей. Какая она теплая, какая нежная! Ее горло, ее плечо, ее грудь, полускрытая томиком, который она держит в руках: он целовал каждый дюйм, никуда не торопился, пробовал на вкус нежные сливки, мерцавшие в свете лампы. Он вытаскивал шпильки из ее волос, и они падали, тяжелые и блестящие, прямо ему в руку. Он забирал книгу из ее пальцев и медленно спускал вниз кружевную рубашку, обнажая маленький розовый сосок, и проводил языком по деликатному бугорку.