Судьбы водят хоровод - Лана Барсукова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До Любани наконец дошел смысл разговора. Он показался ей таким абсурдным и бредовым, что она тихо засмеялась. Потом смех окреп, сквозь него прорывалось: «Ну вы даете… Отдать… Вероничку… Это же надо такое удумать…». Любаня смеялась и вытирала слезы. И было непонятно, отчего слезы – от смеха ли, от нервного напряжения или от попадания Илониных слов в самое яблочко.
Илона брезгливо ждала, когда мама Люба утихнет.
– Можем сделать так: формально мы с мужем станем лишь опекунами. Вы останетесь родителями Вероники. До ее совершеннолетия вы всегда сможете вернуть ее себе. Вы подумайте, обсудите с мужем.
– И вам не хворать, – обрезала разговор Любаня.
Она резко повернулась и пошла домой, туда, где живут ее дети, все шестеро, пятеро сыночков и лапушка дочка. Покачнулась только один раз, когда в спину, как булыжник, прилетело: «Она меня полюбила, неужели не ясно?»
Любаня еле дотерпела до вечера. Пожалуй, никогда в жизни она так сильно не ждала мужа с работы. Хотелось пересказать ему разговор с Илоной, чтобы он в свойственной ему грубоватой и веселой манере обозвал Илону каким-нибудь нехорошим словом, посмеялся бы над страхами Любани и закончил бы эту историю решительным вердиктом типа «Хрен ей моржовый, а не наша Вероничка».
Но вышло все иначе. Антон приехал смурый, к борщу попросил стопку водки. На вопрос «Случилось чего?» сначала отмахнулся, а потом рассказал, что еще не точно, но все идет к тому, что он остается без работы. То ли застройщик проворовался, то ли еще какая напасть приключилась, но только стройка «консервируется», прямо как огурцы, до лучших времен.
Любаня ахнула, потому что нутром чувствовала, что если со стройкой происходит то же самое, что с огурцами, то это как-то неправильно и ничем хорошим закончиться не может.
О своих бедах Любаня рассказывать не стала, не до того сейчас мужу. Крепилась два дня. Прислушивалась к тому неясному движению, которое полным ходом шло в ее душе. От очевидного и даже злорадного «Нет!», которое так хотелось бросить в лицо этой полуголой Илоне, до сомнения и растерянности перед сложным выбором. Вопросительные знаки, похожие на рыболовные крючки, окружали ее «нет», впивались в него и тянули в разные стороны, рвали его в клочья. «Нет» кровило, отбивалось, огрызалось на эти вопросы-крючки, но постепенно и неумолимо ослабевало.
И через пару дней Любаня, обессилев, запросила подмогу мужа. Она рассказала ему о предложении Илоны, сама удивляясь тому спокойствию, с которым это сделала. Боль перебродила, убив внешние эмоции. Все ушло вглубь и легло на сердце тяжелой плитой неизбежного, с чем Любаня не хотела мириться, но неотвратимость чего чувствовала и чему покорилась, не признаваясь себе в этом.
Антон не хохотнул, не поднял Илону на смех. Даже не обозвал ее. И про хрен моржовый не вспомнил. Перспектива безработицы убавила его оптимизм.
– Гребаная жизнь! – Он закурил.
Любаня ждала.
– Сама-то что думаешь? – задал он странный вопрос.
– Что думать? Виданное ли это дело, ребенка с рук на руки, как кутенка, передавать, – сказала Любаня, очень надеясь на поддержку мужа.
– Да уж, ребенок – не их дурацкие собачки. – Антон глубоко затянулся. – Пошли эту Илонку куда подальше. Пойдем спать, устал сегодня, как проклятый.
Любаня поняла, что последняя крепость пала. Антон вроде как сказал «нет», скупо и однозначно. Но она знала наперед все, что будет происходить с мужем в ближайшие дни. Что бы он ни делал – трясся в автобусе по дороге на работу, управлялся с краном на стройке, обсуждал политику с мужиками в бане – все это время острые вопросы-крючки будут теребить его «нет». И наконец порвут в клочья.
Так и вышло. Спустя несколько дней Любаня убралась на кухне, уложила детей, замочила фасоль, расстелила постель, а Антона все не было. Он сидел на крылечке и курил, курил, курил.
Она поняла, что муж дожидается, когда она выйдет. И не ошиблась. Присела рядышком.
– Что спать не идешь?
– Да чего-то… Не так все как-то… Не знаю я, короче.
– Ты о чем?
– О том я, Любаня, о том. – И он вздохнул так гулко и горько, что этот вздох снял все вопросы.
Посидели молча.
– Ну что мы ей дадим, а? – первым начал Антон. – Она же девочка, ей наряды нужны, туфли красивые, телефон, ну там театры разные… А мы ей что? Корову научим доить?
– Она умеет, – тихо сказала жена.
– Вот видишь, даже это мы ей уже дать не можем. – Он рубанул воздух в каком-то отчаянном жесте, встал рывком и быстро-быстро, часто моргая, пошел, почти побежал к калитке.
Антон пошел разматывать свое горе по деревенским улочкам, топить его в речной осоке, проветривать затхлость души на продувном сквозняке, остужать горячечную голову ночной прохладой.
А Любаня пошла в коровник. Обняла Зорьку за теплую шею с выпирающей, как твердый жгут, жилой, прижалась и завыла. Плакала, причитала какие-то слова, которые Зорька прежде не слышала, но которые казались понятными, то ли потому, что у плачущей женщины был знакомый запах, то ли потому, что у Зорьки недавно родился теленок и материнское нутро прорывалось к узнаванию чужого горя. Что общего у человека и животного? Казалось бы, их безжалостно разделила эволюция. Но материнское чувство осталось девственно животным, звериным по своей сути, с готовностью рвать зубами всякого, кто покусится на дитя. И теперь нужно было дитя отдать.
Оставалась последняя надежда. Захочет ли сама Вероничка переехать к тете Илоне?
Утром Любаня накормила всех завтраком, мальчишек отправила на улицу, а Вероничку попросила остаться, помочь ей по дому. Дочка не обрадовалась:
– Говори скорее, что сделать нужно.
– Торопишься?
– Ага. Вот интерес дома сидеть!
– На речку бежишь? С девочками? – с тайной надеждой спросила Любаня.
– Вот еще! – фыркнула дочка.
– А куда же? – спросила мать, зная ответ.
– Меня сегодня тетя Илона обещала французским хлебом угостить. Багет называется. Родион Аркадьевич ей всякую вкуснятину передает. У него свой шофер есть, он привозит и сам на кухню заносит, потому что женщина не должна сумки таскать.
