Пир князя Владимира - Душица Марика Миланович

Никому не позволяли они вмешиваться в их работу, но с молитвой и покаянием к ним мог присоединиться каждый. Следили, чтобы в здании не угасла жизнь, а во времена правления сына Владимира, Ярослава, та церковь была в веках увековечена.

Никитина дочка продолжала петь в маленькой церковке и после упокоения своих родителей. О ее пении стало известно так широко, что дошло это и до ушей князя, и он пожелал сам услышать голос, к которому, как говорили, даже деревья ветками тянутся.

Она пела перед ним. Косы обмотала вокруг головы и открыла лицо, которое песня озаряла вдохновением. На поясе у нее висел красный браслет с колокольчиками, давно уже ставший маленьким для ее запястья, при каждом ее движении он сопровождал пение легким звоном.

Пела она долго, одну песню, которую князь Ярослав никогда раньше не слышал. И пение это было сладкозвучным и многоголосым, словно через ее горло звучал целый хор ангелов. О русском народе и князьях, о кресте над Россией и о храмах, в которых Дух Святой пребывает. О грехах человеческих и о завещании, которое в песне хранится и от поколения к поколению передается.

И умный правитель понял песню.

Началось строительство Софийского собора.

Скромную старую постройку заменил великолепный храм, строившийся и украшавшийся двенадцать лет. Архитектурная композиция его отличалась от византийских образцов. По замыслу Ярослава церковные купола и башни символизировали союз славянских народов и остальных племен, находившихся под властью Киева.

София Киевская прославляла окончательную победу над печенегами.

– Засуха. Воздух раскаленный, сухой. Горячие, нездоровые ветра дуют.

Солнце за Шекавицу зашло.

Брестово… какже все переменилось. Сколько женщин здесь было… я даже не со всеми был знаком. Смеялись, пели. Было ли это грехом?

Теперь тихо. Даже слишком. Земля замолкла, увядшая, сухая, жаждущая, Днепр отступил от берегов, потемнел.

Темнота, никто огня не зажигает, чтобы ее рассеять. Даже одна свеча – уже опасность. Раскаленный воздух так и ждет искры, чтобы превратить все в пепел.

Одиночество – это хорошо. Но право на одиночество имеет только Бог. Он один, единственный. У человека есть право лишь на долю одиночества, не более. Он имеет право иногда быть с самим собой и с Богом.

Много я грешил…

Столы прогибались под обилием еды и напитков, чтобы дружину мою уважить, я приказал отлить для всех них серебряные ложки. Сиротам помогал, да, но как накормить все голодные рты? Человеку такое не дано.

Сколько же я страданий видел. Смерть на войне, болезни в мирное время. Небольшие раны и сами зарастают, глубокие гноятся… а до руки человеческой как трудно бывает дотянуться…

Анна, как и бедная моя мать, казалась такой маленькой, когда ее тело готовили к погребению, она словно уменьшилась в размере. Может быть, тело сжимается, когда душа покидает его? Епископы говорят, что если душа была святой, то и тело, которое после нее остается, тоже святое, оно не разрушается, не разлагается…

Мстислав, весь израненный, покрытый боевыми шрамами, отошел с миром…

Олаф прекрасноволосый, дорогой друг моей молодости, о нем я только с чужих слов узнал, мы с ним и не простились… Прости, Господи.

Бог в мудрости своей человеку короткий ум дал. Самое удивительное для меня то, что, окруженный столькими смертями, человек о своей собственной не думает, каждый живет так, словно он вечен, и держится надменно, пока Господь его не покарает или не одернет. Считает годы впереди, и они кажутся ему бесконечными. Человек – это самое большое чудо Создателя.

Что до меня, то я давно уже прошел середину, впереди времени меньше, чем за спиной. Годы? Дни? Один из них должен стать судным, что, если это сегодняшний? Оказалось бы, что я столько всего не успел довести до конца. Случается ли, чтобы человек когда-нибудь был вполне готов к этому? Как узнать, что ты завершил все дела, раздал все долги, покаялся во всех грехах?

Из-за природы своей, несовершенной и увлекающейся, существа человеческие к грехам склонны. И пока я был молодым и дерзким и молился лжебогам, чужие недуги были моей заботой, а теперь чувствую ледяное прикосновение своих собственных. Ношу их с собой как грехи.

Всего лишь человек я.

С какими еще искушениями придется мне справиться теперь, когда я измучен телом, болен и жажду покоя. Неужто мне и на Ярослава, сына своего, придется войско двинуть, на город русский Новгород, где я когда-то князем стал. Снега новгородские… посмотреть бы на них еще раз. Если бы была у меня хоть горсть снега в этой липкой ночи. Хоть один снежок, чтобы приложить его ко лбу, к груди.

Рогнед, Горислава… с челом, словно луна, и горящими глазами. В них плескалось море, но они горели огнем. В смертный час увидеть меня не захотела. Говорят, ушла примиренной с собой и с Богом. Примирилась ли она и со мной? Знай она, что и у меня в груди что-то оборвалось после расставания с ней, может быть, простила бы меня, но я ей об этом не сказал ни тогда, ни потом.

Войду в комнату, пусть зажгут свечи, чтобы отогнать мои тяжелые мысли.

Картина. Удивительное отображение. Анна на ней и я, а когда я ее получил, с Анной даже знаком не был. Тот торговец обладал тайными знаниями. Вот, сколько лет прошло, а картина по-прежнему приносит мне утешение. Висит на стене, как облако, когда к земле приближается, чтобы излиться на нее. Из нее истекают постоянство, непрерывность, покой. Поэтому я и велел, чтобы ее сюда принесли.

Моя Анна. Она была хорошей княгиней, украшением Золотой палаты, моей опорой. Борис и Глеб – это лучшее, что после нее осталось и мне, и нашему народу.

Святополк уже откололся, сыновья… я знал, что они из-за земли и власти рассорятся.

Ярослав свой меч обнажил.

Жен у меня было слишком много, многие из них и детей мне родили.

Но не она. Не Атех. Греет и даже жжет меня воспоминание обо всех этих годах. Женщина – это не только пьянящее питье, хмельное и ароматное, как считал я в молодости. От такого питья к утру снова разум обретаешь, выветривается оно из головы, а женщина, плоть от плоти мужчины, стоит ей проникнуть в кровь, гуляет по венам, губит душу. Женщина – это сила. Мать и возлюбленная. А сейчас ни одной из них нет рядом…

Не узнал я ее по преданности, с которой она меня ласкала, не узнал мелких веснушек на носу, ямочек на щеках, смеха… А коли и узнал бы… так же бы все и было. Правда, я и сейчас помню вкус ее детских слез при расставании… Князь себе не принадлежит. Она это тоже знала, поэтому мне не открылась.

Прости меня, Боже, христианином быть – легко сердцу и душе сладко, но быть князем христианским… тягостно, больно, приходится отрывать от себя то, что твое… Я принял истинную веру, отрекся от идолов, но жертвы приносить не перестал. Вот, Ярослав, плоть от плоти моей, а я вынужден пойти на него…