Камов и Каминка - Александр Окунь

КРАТКИЙ КОММЕНТАРИЙ К РАБОТЕ АЛЕКСА КАМИНКИ

«ДЫРА, В ДЫРЕ И ЗА ДЫРОЙ»

Жизнь не так проста, как кажется, она гораздо проще.

Ежи Лец

Наша сокровенная природа не может быть выражена в словах по той самой причине, по которой тишину нельзя сыграть на балалайке.

Карл-Мария Людвиг фон Витгенштейн

Художник Алекс Каминка представляет вашему вниманию работу под названием «Дыра, в дыре и за дырой». Работа, которая изображает дыру (и в сущности ею же и является), ставит перед зрителем ряд существенных вопросов, однако, чтобы ответить на них, следует их сформулировать и прежде всего выяснить, не является ли дыра сама по себе вопросом. Как утверждает Делез, «…прежде, чем выражать смысл в инфинитивной и причастной форме (быть белым снегом, будучи белизной снега), желательно выразить его в вопросительной форме. Ведь вопросительная форма понятна на основе уже готового решения или решения, которое остается только отыскать; эта форма всего лишь нейтрализованный двойник ответа, которым уже кто-то обладает». Осознав вышесказанное и всмотревшись в дыру Каминки, мы не можем не признать, что, хотя физически дыра является самой достоверной из пустот, в ней или за ней что-то есть. Именно поэтому зритель противится сублимации дыры, и она с неизбежностью берет на себя роль «Другого», а по Левинасу «Другой», это не объект, а «чистая дыра в мире», абсолютная открытость. Левинас считает, что мы переживаем эту открытость зияния как «загадку мира». Но «загадка» — это не что иное, как совокупность дыры, смотрящего и того самого «что-то». В свете этого открытия, этого шага, на который зрителю понадобится немало интеллектуального мужества и, возможно, даже отчаянья («Мужество, отчаяние и любопытство – вот три крыла человекобога!», Ф. Ницше), мы не можем не признать, что нигде и никогда эта «загадка» не была выражена с такой безупречной точностью, как в произведении Алекса Каминки. Вместе с тем следует отметить, что по своей формальной структуре дыра является простейшей языковой игрой в духе тех, что так пристально рассматривал Витгенштейн в известном диалоге с Полем Кремье. Итак, зададимся вопросом: что такое дыра? Вполне легитимно ждать ответа на этот вопрос от самой дыры, тем паче что в антропоморфорном сознании отверстие, как правило, неизменно связано со звуком (рот, анус, нос, репродуктор), из него исходящим. Но дыра молчит. Молчит, как партизан на допросе. Сможет ли зритель сделать усилие и догадаться, что там, в дыре, за дырой, кроется закрашенное зеркало, и, догадавшись, осознать весь трагизм своего существования здесь и сейчас? Сможет ли он осознать горькую правду, что человеку не дано взглянуть себе в лицо и, в соответствии с теорией зеркал Лакана, дано увидеть и осознать себя только посредством левинасовского «Другого»? Сможет ли он дойти до предпоследней истины и понять, что «зеркало» скрывает в себе не только и не столько отражение, но обращенный к нему текст, и какой? Очевидно, что с помощью автореференции здесь фиксируется «нулевая степень ответа», привлекшая в свое время (и не зря) внимание Ролана Барта. Дыра (при условии, что она дыра не имманентная), по словам Дерриды, отсылает зрителя к лакановской теории points de capiton, то есть в область «мифических моментов прорыва между означающим и означаемым» (в лакановском, а не в соссюровском понимании). Именно в свете этой теории и следует рассматривать работу Каминки, в которой автор движется от имманентности духа к синтетической современности. Очевидно, что в силу своей абсолютной пустоты (зеркало, пусть даже закрашенное, способно лишь отразить пустоту) Каминкова дыра содержит в себе практически все аспекты экзистенции как отдельного индивида, так и современного общества в целом. Мы можем выделить философский аспект (вкратце затронутый выше), эротический, в равной степени отражающий гетеросексуальную, гомосексуальную, лесбийскую и полисексуальную культуры (в скобках заметим, что в эротическом смысле дыра есть не что иное, как желание невозможного). В религиозном аспекте дыра является ультимативным выражением бесконечности (Эйн Соф). Стоит обратить внимание на интеллектуальный аспект дыры: дыра, как потенциальный гейзер наших умственных упражнений, и в то же время черная дыра, где безвозвратно исчезают наша способность хоть как-то самостоятельно мыслить и элементарный здравый смысл. Дыра намекает на проблемы израильской системы образования и просвещения. И разумеется, в ней во весь голос заявляет о себе аспект политический, без которого немыслим подлинный израильский художник. Каминковская дыра есть дыра в заборе, страстный призыв к снятию блокады с Газы и к бойкоту сионистского государства Израиль, она является ультимативным воплощением постсионистского пространства. Дыра Каминки есть форма небытия, причем, если принять во внимание зеркало и теорию множественности отражений, небытия разнообразного, ибо в свете своих наблюдений за окружающей действительностью художник утверждает, что различия между некоторыми видами небытия более радикальны, чем отличие небытия от сущего. В каком-то смысле жизнь человеческого существа (human being) находит свое адекватное отражение (sic!) в процессе восприятия зрителем дыры и разглядывания себя в зеркале, закрашенном белой краской.

В заключение следует отметить, что дыра Каминки, являясь произведением искусства, своим существованием отменяет его как таковое. Она есть не что иное, как ультимативная икона постмодернизма, сакральное выражение его глубинной сущности, и в качестве таковой приходит на смену безнадежно устаревшему символу авангарда и модернизма – «Черному квадрату» Малевича. Примитивная, агрессивная угловатость сменяется мягкой округлостью, благостностью и готовностью принять и поглотить все и всех. Детерминированность, историчность, идеология сменяются свободой абсолютной внутренней пустоты, своего рода бесконечным ночным полетом в пространстве небытия. Вместе с тем зеркало, даже закрашенное, остается зеркалом, дыра остается дырой, а роза – розой, поскольку, как утверждает Теренс Маккенна, стартовая точка антропогенеза необъяснима без подобных искусственных экстазов.

* * *

Вечером за матушкой художника Каминки заехала сестра и увезла ее к себе в Реховот. Нина почему-то не пришла, и оба художника нагрузились, как в старые времена, под плавленый сырок, картошку с селедкой, лучок и шмот сала, который обнаружился в кармане камовского ватника.

А наутро Каминка, открыв в компьютере почту, обнаружил извещение о том, что его заявка принята.

Утро двадцать второго декабря 1974 года, самого короткого дня в году, было холодным, промозглым, тяжелым. И это, пожалуй, все, что запомнил художник Каминка. Вроде были еще слабо освещенные тусклыми фонарями милицейские пикеты и какие-то подозрительные типы, заглядывавшие в закутанные лица прохожих. Но главное – холод, жадно, цепко пробирающийся сквозь пальто, под шарф, к нагретому в метро телу.

Вечером ему позвонил Овчинников и обычным своим ровным, глубоким, ласковым баском спросил, не найдется ли у него работа величиной в поллиста, чтобы заполнить одну из образовавшихся дыр, поскольку в последнюю минуту четверо сняли свои работы с экспозиции. Никто их тогда не осудил, да и впоследствии упреков никто не высказывал. Каждому было ясно, что, несмотря на полученное разрешение, участники переходят грань дозволенного и находятся в прямой конфронтации с властью. И все же насколько хорошо отдавали себе отчет эти пятьдесят два человека в том, что именно они затеяли и каковы могут быть последствия их не вполне заурядного поступка? Мы затрудняемся ответить на этот вопрос. Такие люди, как Овчинников, Рухин, Жарких, Камов, скорее всего, понимали, на что идут, но многие были попросту подхвачены общей волной энтузиазма, жаждой действия.