Австро-Венгрия. Судьба империи - Ярослав Шимов

Országhaz, полностью сданный в эксплуатацию к осенней парламентской сессии 1904 года, стал апофеозом будапештского идеологического строительства. Гордый народ в конце концов получил достойную своей истории столицу: с одной стороны, главный символ выстраданной государственности, с другой – воплощение расцвета культуры и либерализма. В 1906 году в Будапеште выходило 39 ежедневных газет (в Вене, подсчитали городские историки, издавалось 24, в Лондоне – 25, в Берлине – 36 газет), причем только одна из них, Neues Pester Journal, печаталась на немецком. Этот город на берегу Дуная мог похвастать самым большим числом мельниц в мире. В Будапеште работали 600 кафе и 40 “лицензированных” борделей. В Будапеште открылись рестораны под стать парижским – Hangli на пештской набережной, Wampetics в Народном парке (в 1910 году его заменил существующий и теперь Gundel); в Будапеште хватало стильных венских кафе – Fiume и New York на авеню Андраши, Gerbeaud на тогдашней площади Гизелы (оно и сейчас на своем месте).

Популярностью у интеллектуалов пользовались светские салоны, хотя по сравнению с европейскими столицами таковых в Будапеште было немного. Наиболее известен салон сестер Штефании и Янки Воль, звездой которого считался однорукий пианист граф Геза Зичи, автор сборника фортепианных этюдов для левой руки, обладавший удивительным даром музыкальной импровизации. В Будапеште бурлила театральная жизнь, только за последнее пятилетие XIX века в городе открылись три сцены. Изучение старых газет показывает, что у театрала той поры – в один вечер буднего дня – был выбор, например, между “Летучим голландцем” Рихарда Вагнера, “Медеей” Франца Грильпарцера и “Еленой Прекрасной” Жака Оффенбаха, не считая пары-тройки легких народных комедий. Первое кино в Будапеште показали в апреле 1896-го, под зрительный зал приспособили кафе отеля Royal.

Когда в ноябре 1919 года адмирал Миклош Хорти пришел к власти, в первой же своей публичной речи, говоря о Будапеште, он употребил слово bűnös – c венгерского оно переводится как “грешный” и “виновный” одновременно. У Будапешта действительно были сложные отношения с венгерской провинцией, их связывала странная любовь-ненависть. Гордость провинциальных венгров великолепной столицей сочеталась с суеверным ужасом перед громадой Будапешта и отторжением, основанным на разнице ценностей. Провинциальная Венгрия была небогатой, консервативной, религиозной и чем дальше, тем более националистической, вплоть до яростного антисемитизма, подогретого кратковременной “жидобольшевистской” (по определению венгерских контрреволюционеров) диктатурой коммуниста Белы Куна в 1919 году. Будапешт был городом, “умевшим жить”, ценившим и духовные, и вполне земные наслаждения. В облике Будапешта действительно проглядывала некоторая упадочность, как и во всей Австро-Венгрии. И в блеске венгерского полудня отчетливо виделись первые багряные лучи предстоящего заката, но это был ласковый, мягкий, слегка расслабляющий свет. Именно поэтому Будапешт так не нравился адептам беспрекословных авторитарных “истин”, которые пытались потом, после падения Габсбургов, подчинить себе Венгрию, – большевикам Куна, сменившим их “белым” погромщикам, доморощенным нацистам из “Скрещенных стрел”[38], сталинистам Матиаша Ракоши[39]…