Черная обезьяна - Захар Прилепин

— А это было ее отражение! — догадался сын, хмыкнув.

— Да, отражение! — поддержала дочь, хотя по интонации было ясно, что она не разгадала шутки.

Неустанно дуя, съели по яйцу с майонезом, частично переодели, как подобает, штанишки и майки и, безбожно опаздывая, вылезли в подъезд.

Воровато подобрал там туфли и покидал их в нашу прихожую.

Ноготь, так и не залепленный пластырем, саднил, словно в большом пальце обнаружился голый и ошпаренный мозг, которого не было в голове.

Закрыл замок. Кривясь и ругаясь шепотом от боли, снова открыл дверь и выставил туфли возле двери.

— Куда мама ушла ночером? — громко спросил сын уже в саду, когда мы пытались справиться с завязками на панамке.

Ковырявшиеся неподалеку родители примолкли, заострив уши и расширив ноздри.

Дети их что-то подвякивали, но негромко.

— Не «ночером», а «вечером», — поправил я беззаботным голосом. Голос прозвенел как алюминиевая линейка по столу.

— А почему у нее туфельки на ступеньках? — спросила дочь. Каждое слово поставила как кубики — одно на другое.

— …чтоб проветрились, — с той же ледяной беззаботностью отбился я. — Раздевайся скорей. Это чьи рисуночки на стене висят? Твои? Что за зверь там нарисован?

— А когда мама обратно придет? — спросил сын хмуро.

Я надорвал так и не поддавшуюся завязку на его панамке и кинул ее в ящик для одежды, попав прямо в верхний отдел, куда и следовало.

— Идите в группу, — процедил я.

Новый телефон из жадности купил у какого-то абрека на площади трех вокзалов.

Вставил туда старую симку.

Вспыхнул экран. Нажал на одну опцию — телефон не среагировал, по дурацкой привычке сразу надавил на другую, потом на третью, четвертую, пятую… Телефон так и висел в раздумчивости. Произнося шепотом нецензурное, я тупо смотрел в экран, пока курсор, как сумасшедший, не запрыгал по всему меню, поочередно выполняя все нелепые приказания поочередно.

Зачарованно ждал окончания танца, но экран снова потух.

Второй раз включал телефон уже бережно. Никуда лишний раз не нажимал, но молча терпел, пообещав себе не трогать кнопки, пока сами не посыплются эсэмэски.

Даже в карман его спрятал и тихо пожимал в ладони.

Потом все-таки не стерпел, вытащил и опять залип взглядом на экране, как будто это могло подействовать.

Вздрогнув, телефон родил желтый пакетик. Абонент «Аля-ля-ля».

«Ты где? Хочу скорей. Твоя нескладёха».

Подождал минуту — больше никому на белом свете не важен.

Бездумно пошел пешком, то ветку встречного дерева качая на пути, то будто случайно касаясь всякого прохожего.

Алька стояла у окна, как принцесса на выданье.

Она взмахнула рукой — так, словно я искал ее во всех окнах дома и мог заблудиться, зайти не в ту квартиру.

Вприпрыжку вбежал по ступенькам к парадной, едва нащелкал домофон, дверь сразу по-детски заверещала, что вовсе не шло ее железному корпусу, и мягко распахнулась.

Этаж я перепутал, выскочил, огляделся, как вор: вижу, номера квартир на дверях совсем другие, подумал сразу, что не тот подъезд, не тот дом, и только в третью очередь пришла мысль, что надо еще вверх, вверх подняться.

Сердце куролесило.

Аля ждала, раскрыв дверь.

От нее исходило явственное ощущение, что она уже обо всем догадалась.

Она даже не спросила, зачем я вышел ниже этажом, — всё было ясно, все было неважно, спрашивать было не о чем.

Я вбежал в ее дом, как будто у меня за спиной горело, спина дымилась, пятки жгло, кидал свою одежду повсюду, носки эти оранжевые, ремни, рубахи, она помогала, невнятно приговаривая шепотом, будто заговаривая что-то, кого-то.

Качнуло лампу в глазах. Перевернулось и зависло в полунаклоне, как ромб, окно. Покрывало на диване красным, шершавым цветком било в самые губы — хотелось поймать его, сорвать со стебля, сжевать…

И вот! И вот! И вот!

И вот всё. Всё. Всё.

Шляпу лампы выровняло, ромб окна встал на место, цветок оказался тряпичным.

Проявилось Алино лицо.

— Дверь была открыта, — сказала она, усмехаясь. — Весь подъезд нас слышал.

Я собрал одежду, она была уже совсем не горячей, а какой-то волглой, будто я раскидал ее во вчерашние лужи.

Носки свои отвратительные натянул.

Какая-то удивительная жизнь настала: ничего не помню, только то, как я с радостью раздеваюсь и как с омерзением одеваюсь, и так непрестанно.

Дверь действительно была открыта. Странно, но показалось, что она нарочно так сделала. Всех призывая… в свидетели.

Изо всех сил улыбнулся Альке, попросил у нее воды — нет; а чаю? — нет; а что мокрое есть дома?.. Встал, сел, постучал пальцами по стеклу, расправил красный цветок на диване, погладил пяткой ворс ковра, в общем, сделал множество разнообразных движений, лишь бы не слышать самого себя.

Надо было срочно выплывать на какой-то другой бережок. Учиться разговаривать на местном языке, а не только камлать всеми частями тела, разговаривая одними гласными, и то не всеми.

Или новый язык создать, пользуясь общими впечатлениями от такой маленькой общей жизни.

…что у нас тут насчет общих впечатлений?..

…эскалатор в метро. Полтора кафе, три прогулки в парке. Гостиница в Велемире. Деревня Княжое.

Негусто крупы для первого отвара.

— Тебе не жарко? — спросил, вскрыв сахарницу и помешав внутри нее сахар маленькой желтой ложечкой.

Аля у плиты наводила какао. Скосилась на сахарницу.

— У? — промычал я.

— Жарко?.. — переспросила она. По голосу было понятно, что даже произнося это, она не понимала смысла произносимого. Подошла к столику, поставила чашку с горячим и густым напитком, взяла у меня ложечку и сама насыпала четыре ложки сахару. Хотя я люблю, чтоб две.

— Да. Жарко, — сказал я, забирая ложечку назад и пытаясь размешать ею сахар в какао.

Аля выдала мне ложку покрупней, не такую симпатичную, бледно-серую. А желтую, снова забрав у меня, омыла над раковиной, насухо вытерла полотенцем и вернула в сахарницу.

— Жарко, — улыбнулась Алька и, как она умела, обеими руками взворошила свою красивую гриву, так что лицо совсем потерялось в волосах.

— Жарко, — повторил я, выпил какао залпом и сырую ложку из стакана засунул в сахарницу, в пару к желтенькой.

— Мне к детям, — объявил я.

— Не надо, — попросила Алька таким тоном, как будто я у нее рвал волосы по одному.