Азазель - Юсуф Зейдан

— Я с юга, благородная госпожа.

— Добро пожаловать в наш город.

Я немногое понял из того, что говорила Гипатия во второй части лекции, искренне сожалея, что в юности сбегал с занятий по математике. Слушая ее страстную речь, я неожиданно решил: буду изучать математику вместе с медициной и богословием. Прежде всего пройду начальный курс геометрии и арифметики, а затем усовершенствуюсь в обеих науках и стану знаменитым… Тогда меня носило, как сброшенный листок на ветру… И, наверное, таким я остался до сих пор!

Когда лекция закончилась, слушатели вновь окружили Гипатию. Не понимаю, как у меня хватило смелости подойти к ней и, не дожидаясь, пока она меня спросит, рассказать о себе: что я пришел в Александрию изучать медицину, что намерен провести в городе пять лет, пока не закончу учебу, после чего вернусь на родину и займусь врачеванием. Гипатия внимательно слушала, и это подбодрило меня. С отчаянной решимостью я заявил, что намерен посещать все ее лекции, в том числе по математике. Когда я замолчал, она произнесла:

— Значит, мы с тобой увидимся в следующее воскресенье, дорогой мой лекарь с юга.

— Госпожа… А ты не читаешь лекции по медицине?

— Нет, друг мой, к моему великому сожалению.

Отвечая на мой неожиданный вопрос, Гипатия улыбнулась, и этого оказалось достаточно, чтобы я перестал ощущать страх, голод и чувство одиночества. Указав на одного из стоящих рядом мужчин, Гипатия сказала:

— Вот этот наш очаровательный коллега Синесий из Кирены{57} тоже сначала хотел изучать медицину, но занялся философией. — И, немного помолчав, добавила: — Хотя сейчас он разочаровался в философии и уверовал в ее противоположность.

Человек, которого она назвала Синесиусом, заразительно засмеялся, слегка запрокинув голову, а затем, обратившись ко мне, дружелюбно сказал, положив руку на мое плечо:

— Не верь этому педагогу, брат мой, она уже дважды погрешила против истины, рассказывая тебе все это. Первый раз, когда назвала меня коллегой, хотя я всего лишь ее ученик… А второй раз, когда заявила, что я разочаровался в философии. То, что я встал на сторону церкви, не означает, что я отвергаю философию и поверил в ее противоположность.

Все, кроме меня, рассмеялись и направились к выходу из зала. Этого человека по имени Синесиус из Кирены я больше никогда не встречал, но слышал, что он стал не только одним из крупных церковных иерархов в пяти западных городах, известных под названием Ливия, но даже епископом в одном из них. По-моему, в Помарии{58}.

Я немного отстал от всех и шел, тяжело передвигая ноги. Куда идти после этой закончившейся вопреки моему желанию лекции, я не знал. Но прежде чем за мной захлопнулась дверь, я заметил, что Гипатия разглядывает меня, будто надеется запечатлеть мой образ в памяти и вспомнить, когда увидит в следующий раз. Лучше бы этот следующий раз никогда не наступал! Замешкавшись у ворот, я видел, как она садится в свою колесницу. Полы ее платья были украшены вышивкой — и это последнее, что я запомнил тогда. Последнее очаровательное воспоминание о ней… Когда повозка скрылась из виду, я вновь оказался в одиночестве. В растерянности я озирался по сторонам, и в сердце мешались самые противоречивые чувства. Сгорбившись, я побрел по саду и наткнулся на большое дерево, под которым множество людей прятались от солнечного зноя. Удивительно, но среди прочих там оказались и мои прежние товарищи по школе в Наг Хаммади, все, как один, в церковных одеяниях.

Они окружили меня, восторженно приветствуя и радуясь внезапной встрече. Монахи спросили, почему я в мирском платье, и я объяснил, что ряса истрепалась и испачкалась, поэтому я держу ее в котомке, чтобы при первой же возможности выстирать. Кроме того, сказал я, не хочу, чтобы надо мной насмехались язычники. На вопрос, куда держу путь, я ответил, что у меня есть рекомендательное письмо к монаху Юаннису-ливийцу. Они его знали и проводили меня к нему. Так я впервые оказался в церкви Святого Марка.

Когда Юаннис-ливиец закончил читать рекомендательное письмо моего учителя, он поднял глаза и степенно и коротко спросил о его здоровье и делах. Я ответил, что у того все хорошо, но не признался, что знаю, как эти двое отвергают идеи прежнего епископа Феофила и обмениваются посланиями на этот счет, хотя оба в молодости были его учениками. Поначалу они верили, что Феофил борется с язычниками, уже давно выступавшими против христиан, но, когда увидели, что тот намерен превратить свою полемику в бесконечную войну, отвернулись от него и перестали его поддерживать… Я не стал говорить и того, что после смерти епископа ахмимский священник отправил меня в Александрию в надежде, что ситуация успокоится. Я лишь упомянул о том, что учитель рассказывал мне о том времени, когда они оба были монахами в монастыре преподобного отца Антония и жили по соседству с преподобным игуменом Шенудой{59}, главой «объединившихся» в Ахмиме, после чего черты лица Юанниса заметно смягчились. Когда я закончил говорить, он пригласил меня отдохнуть после долгого путешествия и позвал служку, чтобы тот проводил меня.

Перво-наперво служка повел меня в трапезную, представлявшую собой большой и просторный зал, и мы вместе поели горячей пищи. Затем он отвел меня в странноприимный дом, состоявший из множества чрезвычайно узких комнат. Отсюда, как он пояснил, через какое-то время я смогу переселиться в свободную келью… Через два дня я был уже полностью погружен в бескрайнее море Церкви… Десятки священников и монахов, сотни прихожан и паломников целыми днями толпились в храме, кто зачем: кто — помолиться, кто — испросить благословения, кто — исповедаться. Церковь — это пчелиный улей, в котором идет работа по прославлению Царствия Небесного. Жизнь в церкви не замирает даже глубокой ночью, когда в ней горит одно огромное и роскошное паникадило, подвешенное к церковному своду. Мне казалось, что это место — средоточие вселенной, частичкой которой являюсь и я. Не раз в те дни я убежденно говорил себе, что не принадлежу к прожигателям тленной жизни… Что меня избрал Господь для одного Ему ведомого дела, и да сбудется воля Его!

Я нашел пристанище в небольшой келье. По соседству проживали подобные мне служители Господа. В основном это были монахи из пяти западных городов (Ливии) и Верхнего Египта, но встречались и священники, ненадолго приезжавшие по своим делам из далеких краев, например из Эфиопии. Эти говорили на странном наречии. В первые дни на меня никто не обращал внимания, за исключением одного странствующего монаха, живущего в соседней келье в ожидании, когда он сможет отправиться вместе с эфиопами в их страну, чтобы поселиться там навсегда. Сейчас я уже и не помню, как его звали. Может, Бишва? По-египетски это означает «высокий», но тот монах был коротышкой. Меня он привлек своей степенностью, добрым нравом и своеобычностью. Ему было около тридцати. На коптском он изъяснялся как уроженец Верхнего Египта, как и я. Мы часто болтали в перерывах между молитвами и обеднями или по пути в трапезную и вскоре стали неразлучными братьями во Христе. Как-то в субботу, когда я сообщил ему, что хочу пойти послушать лекцию Гипатии, он вдруг встрепенулся и закричал: