Львовский пейзаж с близкого расстояния - Селим Ялкут

Почему Фридрих Бернгардович не воспользовался ведомственной комнатой, остается загадкой. Скорее всего, то было общежитие, которое ему выдали, как человеку одинокому. Собственное его объяснение (мне) таково, что он еще не знал наших законов, и комнату, грубо говоря, проворонил. Не боролся за жилплощадь, как это принято, не отстаивал, а просто взял и вернул в министерский фонд. Но ведь жена с опытом современной жизни, юрист к тому же, не могла не знать. Так или иначе, это была тяжелая ошибка. А пока Гольдфрухт нашел свое счастье в комнате на улице Круглоуниверситетской.

И вскоре получил роковое задание. Это было даже не задание, а отпуск, предполагалось, что он управится с делом быстро и останется время отдохнуть. Дали путевку в совминовский санаторий. Но сначала дело. В Ужгородском следственном изоляторе МВД — КГБ томился некто Рохлин — мукачевский еврей. Рохлин занимался контрабандой, среди прочего подозревался в торговле оружием (так, по крайней мере, объяснили Фрицу). Необходимо было войти к нему в доверие, получить нужную информацию. Задание Фрицу не понравилось, еще в Киеве, когда проясняли, как и что.

— Узнайте что он за человек.

— Но я не понимаю по-венгерски.

— Будете говорить на идиш.

— Я не знаю идиш.

— Ну, как-нибудь договоритесь…

Он отказывался, а потом решил: Рохлин — человек тертый, он поймет..

Вообще, об организации агентурной работы Фридрих Бернгардович остался очень невысокого мнения. На деле люди гораздо менее проворные и сообразительные, чем нам показывают в кино. Те же туповатые чиновники. Лишь бы спихнуть. В общем, Фрица отправили. По легенде, он переходил румынскую границу и попался. Детали уточнили, но, в целом, все выглядело убедительно. Была, однако, особенность, оказавшаяся роковой. Местное милицейское начальство не было поставлено в известность (видно, и оно было под подозрением), за Фрица отвечал доверенный человек по чекистской линии.

В камере оказался третий, некто Пекер, из местных. Это Рохлина здорово отвлекало, переводило внимание на своего, тем более они и прежде были знакомы. Между собой земляки общались на незнакомом Фрицу венгерском. Выходило, сидит он зря. Пекер был человек незамысловатый, из анекдотичных коммерсантов. Где-то раздобыл тонну соли (так, по крайней мере, он рассказывал) и поделился новостью с подругой. Доверчивый Пекер рассчитывал предстать перед ней солидным дельцом. Подруга захотела получить свою долю, Пекер не согласился, и она заявила в милицию. От предательства любимой и потери соли Пекер немного повредился в уме и, сидя, время от времени выкрикивал: — Соль, соль, где моя соль?.. Он страдал от женского коварства, а это серьезно. Кто испытал, могут подтвердить.

Фрица несколько раз вызывали на допрос к нужному человеку, но сообщить о своих сокамерниках он так ничего и не смог (или не захотел?). Его просили быть активнее. Местное начальство заподозрило саботаж. Фриц со своим немыслимым акцентом и удивительным прошлым выглядел в пограничной зоне странно. Начальник местной милиции категорически отказался его освободить, но и с запросом в Киев не спешил. Особенно казались подозрительными совминовские документы. Хотел добиться от Фрица признания в шпионаже (или сам заметал следы?). В общем, вместо долгожданного отдыха, Фриц проводил время в тюрьме в обществе угрюмого Рохлина и рыдающего Пекера, тоскующего вслух об утраченной соли и любви. Почти месяц прошел, пока в Киеве не спохватились. Из Совмина стали искать, жена заволновалась (с ней отношения складывались непросто). Пекер почти не кашлял, не курил, выглядел здоровым, и Фриц очень удивился, когда почувствовал себя нехорошо. Когда его вызвали на очередную беседу, он почти не мог говорить. Его перевели в медчасть, с температурой под сорок, оттуда лоставили в Киев, на самолете санитарной авиации. Из Совмина распорядились, сам бы он не доехал.

Болезнь. На всю камеру была одна кружка, пили воду из одного бачка. Ели и спали рядом. Все условия, как нарочно, для заражения. В Киеве Фрица поместили в инфекционную больницу. Пригласили известного диагноста Анну Давыдовну Динабург[4]. Динабург своей болезни не нашла (она была невропатологом), но забрала Гольдфрухта для обследования. Фридриха Бернгардовича перевезли на улицу Воровского. Больница водников была переполнена, положили его в женской палате за ширму. На следующий день рентген дал ответ — диссеминированная форма туберкулеза. Были поражены легкие и гортань. Больного срочно доставили в Институт туберкулеза. К этому времени Фридрих Бернгардович стал окончательно умирать, отключился, и все происходящее наблюдал как бы из плотного тумана, хождение каких-то людей, какие-то разговоры, смысла которых он не понимал. Нельзя сказать, чтобы это было мучительно. За свою сравнительно молодую, тридцатилетнюю жизнь он уже немало насмотрелся и был к смерти равнодушен, в том числе, к своей.

Конечно, Гольфрухт бы погиб, если бы не И.М.Сенин — его совминовский начальник. Видно, Фридрих Бернгардович и впрямь был ценным работником и неплохим человеком, если Зампред Совмина принял в его судьбе такое участие. Он позвонил в Институт, расспросил, что нужно, оставил свой телефон и велел звонить при необходимости. Гольдфрухт узнал об этом от Иды Осиповны Розенберг — своего лечащего врача. Она его выходила. Стрептомицина тогда еще не было. То есть в природе он уже существовал, но первые партии распределялись на уровне правительственной больницы. Для Гольдфрухта доставили двенадцать грамм препарата. Кололи по несколько раз в день, лежать он мог только на животе. Но горло постепенно очистилось, вернулась речь, смог глотать. Стал оживать, шатаясь, встал на ноги. Отощал, как в лагере.

Потом перевели в 4-е Управление. Это медицинское учреждение занималось охраной здоровья партийного и правительственного аппарата. Здесь Фридриха Бернгардовича подкормили, больным туберкулезом полагалось усиленное питание. В 4-м Управлении питание было замечательное, Гольдфрухт давно так не ел. Икру давали, апельсины. Подлечили и вернули назад в институт. В гражданской жизни придерживались полувоенных формулировок — для прохождения дальнейшего лечения.

В институте были два видных хирурга Костромин и Григоренко. Гольдфрухт побывал в руках у обоих: накладывали пневмоторакс, иссекали пораженные туберкулезом ребра, удаляли плевральные спайки. Хирурги произвели на Гольфрухта сильное впечатление. Костромин был по природе грубиян и мясник (так его Гольдфрухт охарактеризовал), но работал виртуозно. Григоренко был весельчак, душа человек, бывший полковник медслужбы. Гольдфрухт приходил своим ходом, укладывался на стол и операция (под местным наркозом) начиналась. Григоренко рассказывал анекдоты, смеялся сам, смешил медсестру и требовал от больного сопереживания. Полтора часа, хоть весьма болезненно, протекали незаметно.

— Ну, что, герой, — спрашивал Григоренко, закончив операцию, — тебя подвезти, или сам найдешь дорогу?