Морпех. Зеленая молния - Иван Басловяк

Что-то опять отголоски будущего накатили. Никак оно меня не отпускает, особенно когда происходит нечто, созвучное тамошним делам. Как мне хотелось иной раз там взять в руки дубину и врезать по лоснящимся мордам «спасителей отечества»! Именно так, «Отечество» – с маленькой буквы, потому как это слово для космополитов ничего не значит. Их «отечество» там, где наворованные деньги спрятать помогают. Хотелось сделать с ними за их подлости и наглое, видное всем, но никем не пресечённое, разворовывание страны то же, что делали с ворами и пиратами в далёкие времена! «Вор должен сидеть в тюрьме, – говорил Жеглов, а русский боярин сказал бы короче: «На берёзу!»

На меня стремительно накатила глухая, чёрная злоба. Голова закружилась от вскипевшей в душе ярости. Рука вцепилась в эфес сабли.

– Боярин, Илья Георгиевич, Илюша! – Как сквозь вату до меня донёсся голос дядьки. – Ты чего, родимый! Не ранен? Али душегубов этих пожалел? Аж с лица спал. На вот, винца выпей, я из скляницы в бурдючок мелкий перелил. На.

Я взял из рук Пантелеймона кожаную фляжку и стал пить, почти не чувствуя вкуса. Крепко же зацепило меня воспоминание о прежней жизни. До дрожи в руках! Оторвался от фляжки, заткнул горлышко пробкой и передал её дядьке. Несколько раз глубоко вздохнул и медленно выдохнул. Успокоился.

– Нет, не о них я думал. О другом. Спасибо тебе, дядя Пантелеймон, за всё спасибо! – Я крепко обнял дядьку и трижды расцеловал.

– Да чего уж там, Илюша, – вдруг изменившимся голосом произнёс дядька. – Дело моё такое, холопье, всегда рядом быть и помощь тебе оказать в минуту трудную.

– Ещё раз спасибо, и давай, снимай с меня кольчугу, а то я уже спарился.

– Может, повременить пока?

– А чего ждать-то? Враги кончились. А новые появятся, так надеть не долго.

Пантелеймон стащил с меня кольчугу, а я быстро сбросил войлочную рубаху и, раскинув руки, повернулся навстречу ветру. После «сауны» поддоспешника потоки воздуха воспринимались как прохладный душ. Они быстро остудили и разгорячённое тело, и перегревшуюся от чёрных воспоминаний голову.

– Послушай, Пантелеймон Иванович, – обратился я к возившемуся с моим имуществом дядьке. – Как ты отнесёшься к тому, чтобы не быть больше холопом?

– Прогнать хочешь, что ли? – дядька оставил возню с кольчугой и встал передо мной, насупившись. – Так не за что вроде, служу тебе справно. Постарел, правда, но саблю в руке ещё крепко держу и слову, твоему батюшке данному, верен. Не гони напрасно, дай уж дослужить до конца смертного!

Такого поворота разговора я не ожидал! Нам со школьной парты внушали, что холоп на Руси это бесправный, угнетаемый богачами человек. Только и мечтающий о вольной жизни. А тут предложенную мной свободу мой холоп, по сути – моя вещь! принимать не желает! И как это называется? Эй, лохматые и плешивые идеологи коммунизма! Объясните! Что, вы ещё не родились? И лучше бы этого никогда не произошло.

Откровенно говоря, я был удивлён. Но тут до меня дошло: дядька – боевой холоп, воин обученный, защитник, выбравший своей судьбой воинскую стезю. В это время на Руси путь в профессиональные воины лежал только через холопство, наёмничество своего рода. В будущем это станет называться службой по контракту. Только боевой холоп служил столько, сколько ему Бог жизни отмеряет или боярин решит. Потому он другой жизни не знал, да и не хотел: боярин его содержал на своём коште и требовал лишь служить ему честно и, коль уж придётся, то голову сложить за боярина и землю Русскую.

Но были ещё и другие холопы, что кроме как выполнять чёрную работу, на иное были не способны в силу своей внутренней сущности. Вот такие-то и мечтали о свободе. О свободе от каких-либо обязательств перед кем-либо. Мечтали о свободе личной, когда можно делать всё, что хочется, и не бояться наказания за леность и нерадение. И таких, к сожалению, было много. Потому и не переводились на Руси разбойнички. Ведь легче отнять и поделить, чем добыть в поте лица своего, честным трудом. Именно такие, ленивые, косорукие, но горластые и наглые, и будут громче всех орать об эксплуатации и требовать не заработанного. Но до тех времён, когда воинствующие люмпены наберут силу, а хитромудрые идеологи это всё облекут в одежды «борьбы за права и свободы», слава Богу, ещё не меньше трёхсот лет. Вот почему Пантелеймон принял моё предложение без восторга, посчитав его наказанием.

– Побойся Бога, Пантелеймон Иванович! – возмутился я. – И в мыслях небыло тебя гнать. Я предлагаю тебе быть не закупом, а вольным человеком и делать, что пожелаешь. Можешь уйти, семьёй обзавестись, хозяйством. А можешь и остаться со мной. Но уже как свободный человек. Есть у меня задумка одна. Ты ведь знаешь, там, куда мы путь держим, власть короля испанского. А по его приказу в земли те посылаются только дворяне и солдаты простые. С дворянами всё ясно, а вот к солдатам отношение, как к бессловесной скотине: что прикажут, то выполнить обязан. Солдат для них тот же раб. Ему платят, чтобы он кровь свою и чужую проливал. Это у нас князь за одним столом сидеть со своим боевым холопом зазорным не считает. А у них дворянин даже в один гальюн с простолюдином не пойдёт. Обрати внимание, на том гульбище, что вокруг кормы галеона устроено, есть сиденье с дырой. Это гальюн для капитана и его помощников из дворян, офицерами зовутся. А матросы – к бушприту! Наши отношения между боярами и холопами для донов испанских чужды и непонятны. Потому хочу я поставить тебя вровень с теми донами и предлагаю, Пантелеймон Иванович, свободу от прежнего слова и прошу нового слова на верную службу мне, но уже в качестве оруженосца. Но не простого! Эта должность в землях короля испанского является дворянской. У них каждый, носящий шпагу, заявляет, что он благородных кровей, а правда это или нет, мало кого интересует. Особенно, если человек мелкий, не значимый. Назвался и назвался. Но его заявление уже берётся во внимание и отношение к нему отличное от отношения к простолюдину. Хотя слова свои подтвердить должен бумагами соответствующими или словом других дворян, известных и рангом повыше. Особенно много таких «дворян» появилось во время Реконкисты. Ну, для тебя, дядька, это звук пустой, «Реконкиста». Помнишь, что тот недоумок, Хосе, орал? Что он дворянских кровей, только наследства у него нет и холопа, чтобы за его отсутствующим имуществом следить.

– Ума у него нет, и уже никогда не будет, – проворчал Пантелеймон.

– И это тоже. Так вот, к чему я это говорю: я, как боярин твой, желаю, чтобы ты для всех стал дворянином, пусть и не особо родовитым. Потому спрашиваю тебя, пойдёшь ко мне сыном боярским по русскому обычаю, а по испанскому – оруженосцем-эскудеро?

Слушая мой монолог, дядька смотрел на меня со всё более возраставшим изумлением, явно читавшемся на его лице. А когда я замолк, покачал головой и произнёс:

– Ты, боярин, не перегрелся ли часом на солнышке? В боярские дети идут бояре, что не могут со своих наделов холопов в войско царское выставить по причине бедности. А я к боярскому роду-племени никаким боком не прислонённый. Невместно мне.

– Тебе «невместно» стать боярским сыном и испанским дворянином? – «Боже, что я говорю! Зову в сыновья человека, годящегося мне в отцы!» – А о моей чести ты подумал? – я в притворной суровости нахмурил брови и построжел голосом. – Что обо мне думать будут те грёбаные доны, если у меня в оруженосцах будет простой, по их меркам, солдат? Что я, боярин Воинов, худородный, под моей рукой только простолюдины. И что мне как раз подходит прозвище, что было у того Хосе. А почему они так думать будут? Да потому, что мой самый близкий человек, от которого я надеялся в любой момент получить помощь, заявил, что ему «невместно»!