Мой визави - Настасья Карпинская

− Твои вещи, – он ставит большую сумку на пол у шкафа и тут же разворачивается, чтобы уйти.

− Стас, − ловлю его за руку, − дай мне пару минут, – он смотрит на мои пальцы с некой брезгливостью, и я разжимаю захват, делая шаг назад.

− Для чего?

− Извиниться.

− Не зачем, Дин. Что нового ты мне можешь сказать? – он прислоняется плечом к стене, словно ему неимоверно скучно. − Ничего. Да и мне тебе ответить нечего. Могу только пожелать вырасти и повзрослеть. Потому что ни одному мужику не интересно нянчится с истеричным, непредсказуемым подростком, – он говорит без злости и смотрит так равнодушно, с таким разочарованием во взгляде, что все внутренности сдавливает до боли в ребрах, вздохнуть сложно. Он не язвит, в его голосе нет ни намека на иронию. Он не отчитывает, не учит, он просто произносит то, что думает, то, к чему он пришёл за эти дни. И он прав. Сама виновата, некого винить… Стас выходит из квартиры, аккуратно закрыв за собой дверь. Приваливаюсь спиной к стене, понимая, что он больше не появится в моей жизни, он так решил. И мне больно именно от этого. Больно, потому что привязалась к нему сильней, чем думала. Снова увязла в человеке так глубоко, что и сама не заметила.

Сгибаясь от беззвучных рыданий и горьких всхлипов, задушенных собственной ладонью, оседаю на пол. Больно…

***

Человек употребляет и бухает, потому что хочет этого, ему это нравится. Всё остальное: рассказы о сложной жизни и нескончаемых проблемах − это попытка придумать себе оправдание, и не более. И сколько бы ты не старался повлиять на ситуацию, изменить видение, ничего не поменяется, пока человек сам этого не захочет. Тут всего лишь надо уважать чужую волю и отойти в сторону. Что я и сделал. Мне есть кому объяснять прописные истины. Есть, кого воспитывать. Попытка вложить в голову уже взрослому человеку, «что такое хорошо, что такое плохо», изначально обречена на провал. У каждого своё видение жизни. К сожалению, эта константа Дины с моей не совпадает. Машины медленно тащились по проспекту, но сегодня это не раздражало, на душе было муторно. Разочарование отравляло. Я не мог её винить. В её возрасте я тоже зажигал жёстко. Но, во-первых, как бы это не звучало, я − мужчина, а во-вторых, никогда не закидывался дурью ни в каком её проявлении. Это было табу. Позволить человеку без жёстких границ находиться рядом со своим ребёнком, я не мог. Как и не мог сказать с уверенностью, что это её баловство было впервые. Не стану отрицать, хотелось её выслушать, хотелось поверить её глазам, полным раскаянья. Но никто не мог дать мне сто процентной гарантии, что через пару недель или через месяц всё не повториться, что будет хоть какой-то толк от таких отношений. Нет, она не плохая, я не мог этого сказать. Динка − добрая, доверчивая, с детьми быстро находит общий язык. В ней много хороших качеств, но … Этих «но» было слишком много. Тут и разница в возрасте, которая, так или иначе, сказывалась в восприятии и отношении к миру, и её взбалмошность, излишняя эмоциональность, много всего. Лучше всё закончить сейчас.

Остановил машину у фитнес-центра, прихватил папку с документами и уже собирался выйти, как заметил знакомый, с*ка, Лексус.

− Свали нахер отсюда, у меня нет сегодня настроения тебе рожу бить, – рыкнул в сторону Усманова, стоило ему появиться в зоне моей видимости. Только этого мудака мне сегодня не хватало.

− А просто поговорить слабо?

− Не о чем.

− Демид тут информацией по смерти Янки поделился.

− Мне пох*й. Это давно потеряло актуальность. Ты только, с*ка, всё успокоиться не можешь.

− И причина, почему она в окно вышла, тебе тоже неинтересна?

− Это был её выбор.

− Она беременна была.

− Усманов, столько лет прошло, мне плевать.

− Ну, да. Ты же у нас быстрый товарищ. Ноги сделал и новую бабу обрюхатил.

− Как же ты меня за*бал, – покачал головой, еле сдерживая себя, чтобы просто ему не въ*бать и не тратить время на бесполезный трёп.

− Поехали, посидим где-нибудь, выпьем, поговорим нормально, – выдал Усманов, заставляя мои брови изогнуться в удивлении.

− Ты обкурился, что ли?

− Франц, я с миром.

− Знаешь, куда этот свой мир себе засунь? Туда же, что и помещения, которые ты у меня увел, – не желая продолжать этот тупой разговор, направился в здание.

Славка вошёл следом, поставил на мой рабочий стол бутылку бренди и в наглую развалился в кресле, напротив. С*ка.

− Мне жалко громить свой кабинет твоей рожей. Свали по-хорошему.

«Незачем, Дин. Что нового ты мне можешь сказать?»− эхом в голове на повторе. И почему-то старое воспоминание вторит ему дуэтом, абсолютно не связанное логически:{«Дин, дочка, говори быстрей, что хочешь, я спешу»}, − мама не слушает до конца и, поцеловав меня в лоб, уходит на дежурство. Мне восемь. Меня не слушают. Я не интересна… «Я не люблю тебя и не полюблю. Ты должна была это уже понять». Артём, злой и не до конца протрезвевший. Двадцать два. Не нужна. Даже, как любовница, не гожусь… «Я занят. Дина погуляй во дворе», − картинка в голове, папа склонился над рабочим столом с чертежами и записями. Мне двенадцать. Я мешаю. Папа работает. Я одна. «Динка, Динка, жевательная резинка», − кричат противные мальчишки во дворе… Мне шесть, и хочется плакать… Дурацкое воспоминание. Какого только черта в голове всплыло? Смыкаю веки, стараясь заснуть, дрейфуя в обрывках собственной памяти… «Что нового ты мне можешь сказать?». И снова слова Стаса… Замкнутый круг. Открываю глаза.

В квартире душно даже ночью. Даже после дождя.

Бессонница.

Уже не злит.

Только пустота внутри душит, давит, раздирает в клочья, выжигает нутро. Свернуться бы по-детски комочком и взвыть с отчаяньем и болью, но ты молчишь, не размыкаешь губы, не выдаешь ни звука. {«Дин, посиди в комнате, сейчас придёт мальчик на репетиторство»}. Мне пятнадцать. Тишина собственной комнаты душила. Шуметь нельзя, папе это мешает. Ты вроде есть, а тебя вроде и нет. Пустота страшнее отчаянья, отчаянье − это ещё ступень, а пустота − это дно. Пустота, когда нет ничего, не за что зацепиться, и сил, чтобы оттолкнуться от этого дна, нет. «Заканчивай с этим. Повзрослей, наконец», − равнодушный взгляд Орлова прошивает нутро. Мне не хочется вставать с постели, мне не хочется даже шевелиться. Надо бы включить вентилятор. Но я просто смотрю на белый потолок и прикрываю веки, когда глаза начинают слезиться. Слабость во всём теле. Пустота − это когда тишина квартиры уже не давит, я уже с ней сроднилась, и наполнение звуками не требуется.

Закрываю глаза.

«Ненужность – это одна из форм свободы. Но не каждый умеет этим пользоваться», − прочитала где-то. А может, некоторым просто не нужна свобода? Такие, как я, просто не умеют с ней жить. Таким, как я, нужны оковы: родные, любящие и тёплые. В них комфортней, безопасней и нестрашно…