Ивановна, или Девица из Москвы - Барбара Хофланд

Решено было, что похороны состоятся этим же вечером, поскольку Шарльмон с большим волнением и глубокой печалью объявил, что он должен быть со своим полком, уже далеко ушедшим от Москвы, и что, по всей вероятности, это будет последняя ночь, которую он сможет целиком посвятить служению мне. При этих словах на моем лице отразилась боль, вызванная таким известием. Однако спустя мгновение я уже осознала, что уход ненавистного врага вернет меня ко всему, что составляло мой мир. И эта мысль отогнала все прочие. Шарльмон прочел все по моему лицу, поскольку воскликнул с укором: «Жестокая Ивановна! Как короток был ваш вздох по поводу моего отъезда! Как коротка была печаль о том, кто принял ваши неслыханные муки! И даже подавлял свои вздохи, чтобы они не ранили вас! Теперь он понял, как не нужны были все эти заботы, что диктовала его любовь, — ибо вы равнодушно созерцаете его отчаяние, и без сожаления воспринимаете его уход, и…»

Я прервала его, заявив, что как русский человек не могу не радоваться событию, о котором он мне сообщил, особенно потому, что теперь передо мной открывается возможность вернуться в тот мир, где я все еще надеюсь отыскать свою сестру и многих своих друзей, пусть война оказалась роковой для моих надежд. Но уважение, которое я испытываю к нему как к человеку, моя вечная искренняя благодарность, не только за его многочисленные услуги, но и за деликатность в выражении чувств, на которые он намекал, делают расставание с ним действительно источником истинной печали. И он во многом несправедлив ко мне, если полагает, что потерять его не окажется для меня одним из тяжелейших ударов, которые мне уже пришлось вынести.

Мои слезы при этих словах доказывали мою искренность, но могла ли я думать, что мои слова окажутся пророческими! Хотя понимала, конечно, что буду сильно печалиться, расставаясь с тем, кому столь многим обязана, и с тем, кто был мужчиной, просто предназначенным для того, чтобы возбуждать восхищение, равно как и нежность.

Казалось, Шарльмона смягчили мои заверения в уважении, и он ушел с видом человека, который жаждет оказать мне помощь в последние часы своего присутствия, и с желанием жить лишь для моей пользы Мое сердце заныло при мысли о разлуке с ним. Временное облегчение, которое я испытала, размышляя о полном освобождении Москвы, ушло в связи с собственными неприятностями, и я сидела рядом с телом нашего почтенного деда, даже завидуя спокойствию смерти.

Из этого состояния болезненной пустоты меня вывели страдания Элизабет, которая, стараясь из последних сил помочь в выполнении последнего долга перед своим старым добрым барином, так растревожила свою рану, что теперь мучилась от сильнейшей боли. И я уже пожалела, что не пошла с Шарльмоном во дворец, чтобы самой найти аптечку, но пообещала бедняжке, что сделаю это вечером. Надежды на облегчение придали ей сил терпеть боль, и она перестала жаловаться, несмотря на непрекращающиеся мучения.

Вечером Шарльмон прибыл с двумя солдатами, как и обещал (Джозеф к тому времени выкопал могилу по моим указаниям). Солдатам было приказано пройти через помещение, где на руках у Сары лежала Элизабет, и вынести тело, у которого стояли Джозеф, Шарльмон и я. При виде солдат у Элизабет начались жуткие конвульсии, и она чуть не испустила дух. Потому мы велели им выйти как можно скорее. Но когда Сара сказала, что Элизабет долго не проживет, а Шарльмон торопил меня, я оставила Джозефа в доме, чтобы было кому утешить и поддержать их, поскольку почувствовала, какой ужас вызвал у бедной девочки один только вид французов, и потому присутствие Джозефа будет для нее благотворнее, даже чем мое собственное.

Мы проследовали в молчании к дворцу и подошли к тому страшному месту, где покоилось столько дорогих нам останков людей, совсем недавно полных жизни, здоровых, цветущих и богатых. Мое сердце погрузилось в воспоминания, и на какое-то мгновение я раскаялась в том, что назначила себе задачу, которую должно было поручить другим. Но сердце мое стало укорять меня в слабости, и я собралась с силами, дабы исполнить последний долг святой любви. В молчаливой молитве я обратила свое сердце к Тому, кто всегда слышит отчаявшихся.

Озабоченный Шарльмон молча стоял около меня. И, когда я отошла от могилы, с большой торжественностью выступил вперед и приказал солдатам закопать ее. Мы оба стояли, пока они не закончили свою работу, а затем вместе ушли. Шарльмон нес фонарь, а солдаты — факелы. Когда мы проходили через развалины, он сказал солдатам, что, раз свет у нас есть, они нам больше не понадобятся.

С того момента, как мы пришли к месту погребения моих предков, я не произнесла ни слова. Теперь же подняла голову, словно прося солдат продолжить путь с нами. Поскольку я держалась за руку Шарльмона, он сдавил мою руку и тихо сказал, что у него есть причина отдать такой приказ и скоро все объяснится. Страхи насчет Элизабет вернулись ко мне с новой силой, и потому я молча уступила его желаниям. Солдаты ушли по направлению к входу во дворец, а я направилась к той части здания, которой страшилась, но которую все-таки решилась исследовать.

Когда я приблизилась к той роковой комнате, сердце мое сильно забилось и у меня перехватило дыхание. Я откинула вуаль, чтобы свободнее дышать, но волнение не проходило, как я ни старалась. Я остановилась, и Шарльмон, уставившись на меня с диким взглядом, стал допытываться, не больна ли я. И в то же время умолял идти дальше, уверяя, что мы теперь уже совсем близко от объекта наших мучительных поисков.

Увы! Моя маменька, моя бедная, истекающая кровью маменька! была объектом моих поисков. Мой взгляд пронзал окружающий мрак, будто я в самом деле могла увидеть ее, будто заново явились предо мной ужасы той роковой ночи. О, Ульрика! Как это было страшно! Я не могла унять внутреннюю дрожь и все ближе и ближе придвигалась к своему проводнику, по-прежнему крепко держась за его руку. Прислонившись к нему, я почувствовала, что сердце его бьется так же сильно, как и мое. Несмотря на жуткое чувство, охватившее меня, я была благодарна ему за участие и взглядом хотела было поблагодарить его, но в тот момент он отвел свой взгляд, а в следующий мы уже вошли в роковую комнату.

Шарльмон поставил фонарь на пол и подвел меня к кушетке, на которую я села, совершенно обессилев. Затем он подбежал к тайнику и, к моему великому удивлению, с легкостью открыл его и, взяв оттуда рюмку с ликером, немедленно поднес ее к моим губам с беспокойным и диким выражением лица, отчего мое удивление возросло, и я даже встревожилась. На секунду мне показалось, что он охвачен безумием, и, лишь пригубив из рюмки, я вернула ее со словами: «Умоляю, выпейте сами. Боюсь, что вы нездоровы, Шарльмон».

Я взглянула ему в лицо. Никогда не забыть мне того жуткого выражения, что я увидела в тот момент. В нем смешались все самые омерзительные страсти, и Шарльмон явно радовался, что я трепещу пред ним. Беспокоясь все-таки, как бы ему не утерять свою напуганную жертву, он стал настаивать, чтобы я допила ликер, говоря: «Для этого есть повод, мадемуазель Ивановна, уверяю вас».

Неужели это был Шарльмон? Тот добрый друг, которого послал мне Ментижиков, утешитель в моих несчастиях, мой истинный благодетель? О Небеса! Как же затрепетала моя душа, когда узрела я беса в том, в ком искала ангела! Из всех несчастий, известных человеческому сердцу, быть обманутым тем, кому доверял, — определенно самое ужасное. Каково мне было осознать в тот момент, не только то, что я доверилась негодяю, но и что полностью оказалась в его власти! Эта ужасная мысль парализовала мой разум, я снова пала духом, но его слова заставили меня очнуться.