Протокол - Жан-Мари Гюстав Леклезио

«За несколько дней до того, как хозяева дома должны были вернуться и вышвырнуть меня на улицу, я решил сходить в город. Было около двух, а может, трех часов, и я надеялся увидеть Мишель, или собаку, или кого-нибудь еще и купить сигарет, пива и еды. Важней всего было найти Мишель и одолжить у нее 1000 или даже 5000 франков; я составил короткий список на пустой сигаретной пачке,

курево

пиво

шоколад

еда

бумага

газеты по возможности

и намерен был точно следовать этому порядку.

Сигареты я всегда покупал в киоске у городских ворот. В маленьком, тихом и чистом баре «У Гонтрана», где на стенах висели открытки. За табачным прилавком из выкрашенного в темно-коричневый цвет дерева стояла продавщица в полосатом платье лет шестидесяти — шестидесяти пяти. В глубине бара спала овчарка, на алюминиевой бляхе ошейника было выгравировано ее имя — Дик.

За пивом я заходил в бакалею, в этом просторном и прохладном магазине самообслуживания покупки нужно было складывать в плетеные корзины из красного пластика. Я взял на входе корзину, кинул в нее бутылку светлого пива, заплатил и вышел.

Шоколад: в той же бакалее. Но его я не купил, а украл. Сунул плитку под заправленную за ремень рубашку. Когда стоял в очереди в кассу, пришлось втянуть живот, чтобы не выпирала. Я едва дышал, но ни продавщица, ни верзила-охранник ничего не заметили. По-моему, им вообще на все плевать.

Оставались еда, газеты и бумага.

Еда:

Я купил рагу в «Призюник».

Газеты:

покопавшись, я добыл их обычным способом, в укрепленных на столбах ящиках. Нашел журнал «Стоматологический вестник» в приличном состоянии, на хорошей бумаге, с множеством пробельных страниц; это что-то новенькое, подумал я, будет забавно смешать в одну кучу луночки и зубы, моляры и метод депульпирования «Б».

Бумага:

в «Прилюкс», школьная тетрадь. (Эта заполнена почти до конца; когда испишу еще три таких же, можно будет подумать о публикации. Я уже придумал подходящее название: «Красавцы Мерзавцы».)

Но самым главным делом было: по возможности оглядеться.

Это означало: идти по городу и приглядываться ко всякой всячине, которая может потом пригодиться, приискать пустующий дом, пусть даже совсем ветхий, куда можно будет вселиться, когда меня погонят из виллы на холме, а еще — постараться увидеть собаку, разных других зверюшек, поиграть с ними, помыться в Общественных Банях и занять 5000 франков у Мишель. Главное, помните, что я Я был бы рад, если бы сумел найти хоть какую-нибудь работенку, непыльную, ручную, например мойщика посуды в ресторане, санитара в Морге или статиста в Студиях. Хватало бы на пачку сигарет, когда захочется, раз в день, и на писчую бумагу, и на одну бутылку пива в день. Остальное — ненужная роскошь. Мне бы очень хотелось поехать в США, говорят, там можно так жить, и греться на южном солнце, и писать, пить и спать. Еще я подумываю вернуться в действующую армию, а почему нет?

Я знал одного мужика, который делал керамику. Его жену звали Бланш, а жили они в домике в горах. Как-то раз, в очень жаркий день, я пришел к ним около трех; он работал голый по пояс в обвитой зеленью беседке — наносил ацтекские рисунки на терракотовые вазы, выставлял их на солнце, потом глазировал и обжигал в печи: получался жар в квадрате. Вокруг царила гармония. На цементном полу дремала саламандра с раздвоенным хвостом. Не думаю, что прежде видел такую жару вкупе с жаром. Температура воздуха была +39°, а печи — все 500°. Вечерами Бланш варила японские бобы; ее муж был отличный парень, белолицый, легкий, похожий на равносторонний куб, жарящийся на солнце.

Я подумал, что тоже мог бы жить в деревенском доме. На склоне горы, где под камнями прятались бы змеи, скорпионы и красные муравьи.

Я точно знаю, чем стал бы заниматься: разводил бы костер в центре пустыря и жег бы все что ни попадя — доски, стекло, железки, резину, а солнце наяривало бы с неба день и ночь. Создавал бы скульптуры прямо в огне. Черные, обгоревшие, обветренные, запылившиеся. Я бросал бы в огонь стволы деревьев; я бы все вывернул, скрутил, зачернил, покрыл скрипящим порохом, чтобы разгорелось высокое пламя и в воздух взметнулись тяжелые завитки. Оранжевые языки огня вздыбили бы землю и встряхнули небеса до самого основания. Бледное солнце вступило бы с ними в долгий поединок. Тысячи насекомых кинутся в костер, зарываясь головой в бесцветную золу. Теплый воздух поднял бы их вверх, как по невидимой колонне, а потом они посыпались бы вниз теплым пепельным дождем, хрупкие, обуглившиеся, и покрыли мою голову и голые плечи; раскаленный ветер разнес бы их по воздуху, наделил новыми лапками и надкрыльями, подарил новую жизнь, и они бы полетели, кишащей тучей, мягкие, как клочья дыма, и заполнили бы все ямки между камнями до самого подножия горы.

Где-то около пяти пополудни солнце взяло бы верх над пламенем; все вокруг было бы снежно-белым, кроме идеально ровного круга в самом центре участка. Костер превратился бы в тень солнца или в бездонную дыру. Остались бы одни обугленные деревяшки, оплавившееся стекло, искореженные куски металла и подобные слезам капли стали в золе. Все бы выросло, как мрачные растения с причудливыми стеблями, подтеками клетчатки и трещинами, забитыми угольной пылью.

Все эти гигантские, сплавленные воедино скульптуры я поставил бы в одной из комнат и жил бы на горе, среди белых камней и горелых джунглей. Это связано с солнцем. Оно все уничтожит, чтобы создать мир великой суши; обычную жару. И тогда все станет белым, жестким и застывшим в неподвижности, достигнет материальной гармонии, как глыба льда на Северном полюсе, и время остановится. Это будет воистину прекрасно. Днем — жар и жара, ночью — тьма и угли.

] А однажды я возьму тачку, отгоню ее на пустырь и оболью бензином. Потом обольюсь бензином сам. Сяду в машину и щелкну зажигалкой.

Я останусь в солнечных очках, так что те, кто будет вытаскивать мой сгоревший труп из кабины, найдут на черном шаре головы мерзкое расплавившееся насекомое, залившее черной пластмассой пустые глазницы. Две металлические дужки в виде лапок будут антеннами торчать на месте ушей.

Надеюсь, больше в растрескавшейся мумии от меня ничего не останется. Потому что хотел бы жить дальше таким вот сгоревшим, голым и черным, венцом творения.

Мишель.

Я настойчиво искал тебя.

Сначала говорил с этим, как его, то ли Жераром, то ли Франсуа, точно не помню. Мы общались, когда я играл на электрическом бильярде. Или когда был студентом. Он меня не узнал, потому что я отпустил бороду и стал носить темные очки, но сказал, что видел, как ты спускалась к Старой Гавани.

Я отправился туда и устроился в тени на скамейке. Подождал немного, чтобы передохнуть. Я сидел лицом к молу и слушал разговор двух вырядившихся яхтсменами англичан. Оба делали вид, что смертельно скучают на Средиземном море. Один сказал: