Со стыда провалиться - Робби Робертсон

В ходе короткого совещания с другими участниками фестиваля выясняется, что еду иного качества можно раздобыть только в Голуэй-Сити — на расстоянии мили, а то и больше. Мы покидаем столовую и проходим мимо столика Мэри-Грейс, возле которого толпится очередь страждущих ее помощи. В глаза бросается, что все клиенты довольно почтенного возраста, схожие друг с другом и в их лицах есть что-то знакомое — ну конечно, это же бостонские ирландцы! Приехали повидать родную землю и заодно слегка приобщиться к поэзии. Я и мои собратья по перу служим приманкой для того, чтобы эти люди потратили свои денежки на отпуск в «Гостевой деревне»… Постойте, а где же мои собратья по перу? Определенно, они умнее меня или, может быть, умеют находить информацию между строк: они появляются перед публикой, читают свои стихи, затем быстренько ныряют во взятые напрокат машины и растворяются за пеленой дождя.

Этот самый дождь полирует дорогу в Голуэй-Сити, возвращается обратно и снова поливает тропинку. Вода каскадом льется с автострады, из-под колес тяжелых грузовиков летят струи мокрого песка, и мне не остается ничего другого, кроме как перейти на бег.

Я опущу строки о все более длинных очередях, заслоняющих от нас Мэри-Грейс, о воплях отчаяния, исторгаемых в телефоне-автомате напротив нашего барака, и перейду сразу к описанию местности, давшей название поэтическому фестивалю. Несколько сотен участников (в толпе мелькает столько седых голов, что все вместе мы напоминаем стадо белых аранских овец, которых я представлял себе, кажется, так давно) послушно садятся в автобусы, а потом на паром, который везет нас через ледяные воды пролива к легендарным островам. В воздухе висит нечто более плотное, чем туман, но менее мокрое, чем дождь. Мы толпимся в огромной стылой кабине парома, где можно купить кофе, чай и булочки.

Как повезло тем, кто сделал это вовремя! На Инишморе еды нет вообще. Нас встречает лишь маленький, приятный оркестрик, который исполняет несколько приветственных мелодий. Мы вежливо слушаем, хотя стоять у причала в более-чем-тумане слегка зябко. Как только музыка смолкает, мы трогаемся с места уже под почти настоящим дождем. Цель нашего путешествия: круглая крепость — древнее сооружение на холме, откуда открывается прекрасный вид, если только сегодня вообще что-то можно увидеть. Тропинка ведет вперед, мимо валунов и требующихся по сценарию овец — кстати, довольно хмурых. Вскоре на тропинке появляются небольшие каменные загородки — естественно, пастбища разделяются каменными стенками такой высоты, чтобы не дать разбрестись этим ходячим облакам. У каждого из подобных барьеров мы теряем одного-двух человек из нашей компании: «Я, пожалуй, посижу здесь» или «Я подожду тебя тут, Хелен, иди и не волнуйся за меня». Ждать придется долго.

До крепости еще идти и идти, и в наших рядах постепенно начинает распространяться смутное беспокойство. Сперва мы тактично помалкиваем — наверняка об этом должны были позаботиться, — но туалетов в поле зрения нет. Никто, случайно, не заметил по пути туалета? Нам очень хочется спросить Мэри-Грейс, но она, кажется, осталась на пароме. Или укатила на автобусе?

Максимум, на что способно солнце — стыдливый медный румянец. Затем оно скрывается совсем, и тени становятся гуще. Команда наша поредела, однако нас еще много, и мы полны решимости добраться до цели путешествия: увидеть крепость и провести обещанные чтения; сама Эдна О’Брайен будет говорить среди древних руин.

И в самом деле, на вершине холма, к изумлению толпы — промокшей, голодной и смирившейся с мыслью, что справлять нужду по-простому за ближайшей каменной загородкой хоть и стыдно, но все-таки лучше, чем страдать, сохраняя достоинство, — появляется Эдна О’Брайен. Как ей это удалось? Она словно только что вышла из дамской комнаты — сияющая, безупречная, остроумная, энергичная, мудрая. Ее нежность к миру уравновешивается такой узнаваемой, идеально отточенной злостью. Мы обожаем ее.

А потом мы спускаемся вниз. Престарелые бостонские ирландцы набили мозоли, порвали носки. Они валятся с ног от голода и усталости, их слегка мутит. Хвала небесам, завтра — день отъезда. Автобусы непременно опоздают, их не хватит, чтобы вовремя доставить всех в Шэннон. Мы с Полом — счастливчики, заняли-таки места. Мэри-Грейс заходит в автобус и объявляет, что места — только для тех, кто летит ранним рейсом. Она просит нас с Полом выйти и подождать следующего автобуса. Я ни на йоту не верю, что следующий автобус вообще придет, а Мэри-Грейс выводит меня из терпения. Хватит, я больше не мистер Учтивый Поэт! Доути здесь спать не будет! «Мэри-Грейс, — говорю я, и звенящая в голосе ярость поражает не только меня самого, но заставляет головы в шести рядах повернуться в мою сторону, — Мэри-Грейс, мы поедем на ЭТОМ автобусе».

И мы едем. Мы едва успеваем на самолет. Угнездившись в тесных креслах и кое-как разместив пожитки, мы ничуть не удивляемся тому, что Мэри-Грейс бросает на нас быстрый, оценивающий взгляд и удаляется в салон первого класса.

Эта история произошла на самом деле — кошмар на публичном выступлении.

Одну известную американскую писательницу в зените славы пригласили в школу, где она когда-то училась. Там страшно важничали, что к ним приедет такая гостья, и она, соответственно, тоже решила не ударить в грязь лицом. В элегантном костюме она поднялась на сцену актового зала и встала за кафедрой, чтобы прочесть лекцию о профессии писателя, искусстве, образовании, литературе — обо всех тех возвышенных материях, которые в общем-то писателям глубоко до лампочки, если только они не участвуют в литературных конференциях или не выступают перед аудиторией.

Зал был переполнен. На середине лекции писательница почувствовала себя нехорошо и, понимая, что скоро ее стошнит, спокойно сказала слушателям, что оставила несколько листов с текстом за кулисами, в сумочке. Она с достоинством удалилась со сцены, однако, едва скрывшись от посторонних глаз, помчалась в туалет, где с шумом извергла содержимое желудка наружу. Она провела в туалете около минуты, когда кто-то постучал в дверь и сообщил, что ее нагрудный микрофон все еще включен.

Один из афоризмов Лихтенберга[61]: «Ошибка в ряду ошибок». Мне всегда нравилась эта тонкая шутка, и не только из-за того, что двойное отрицание остроумно (может быть, ошибка в ряду ошибок загадочным образом окажется истиной, как в математике минус на минус дает плюс?). Кроме этого, Лихтенберг подразумевает, что ошибка притягивает к себе другие ошибки или, скорее, что стремление к поправкам таит семена разрушения, также как святость несет в себе мученичество.