Со стыда провалиться - Робби Робертсон

На лекции в переполненной университетской аудитории, описывая прекрасные романтические отношения Роберта Льюиса Стивенсона и его жены, Фанни Осборн, я выдала фразу: «Стивенсон пересек Атлантику ради Фанни»[60]. Взрыв хохота докатился, наверное, до самого Сильверадо. Ладно, это хоть было смешно. Зато в другой раз (когда я пишу эти строки, у меня внутри все переворачивается) на симпозиуме литераторов с ослабленным зрением я пожаловалась одному писателю на неразборчивость его почерка, и он напомнил мне, что от рождения слеп.

Иногда унижение поначалу принимаешь за триумф. Польщенная вниманием молодого, очень известного и сильно пьющего писателя, окликнувшего меня в коридоре отеля, я вскоре стала недоумевать, зачем он рассказывает мне о том, что испачкал пол в туалете. Может быть, его монолог насчет непопадания в цель — нечто метафоричное? Потом до меня дошло. Он принял меня за уборщицу и хотел, чтобы я вымыла за ним туалет. Сдерживая возмущение, я сообщила ему, что он уже достаточно взрослый для того, чтобы самостоятельно убирать свои «неожиданности», поэтому либо он сделает это сам, либо я позвоню в редакцию литературного приложения «Таймс».

Как говорят мазохисты, присутствие публики усиливает любую боль. Я люблю художественные чтения. Я готовлюсь к ним заранее и даже не нервничаю. Меня подводит мой организм — руки, которые трясутся так, что я не могу удержать стакан с водой, или временами подергивающаяся нога, — зрители в таких случаях задаются вопросом, с чего вдруг женщина на сцене пытается изобразить Элвиса Пресли. Я напоминаю себе: люди заплатили деньги, чтобы послушать меня, и настроены они очень доброжелательно. Глупое заблуждение. На Эдинбургском литературном фестивале, названном «Провокации», первый вопрос задала престарелая леди: выглядела белой и пушистой, как котенок, а оказалась агрессивнее ротвейлера. Сперва высокомерно-вежливым тоном она перечислила своих любимых писателей-авангардистов, включая Берроуза и Троччи (приятно удивленные авторы на сцене стали украдкой переглядываться), затем перешла к сути вопроса:

— Я хотела бы знать, почему это мероприятие называется «Провокации»? Я торчу здесь все утро, и меня ни разу не спровоцировали! Ничего, — дама повысила голос, — ничего из услышанного не вызвало у меня эмоций!

Сидевшая рядом приятельница старушки мягко похлопала ее по руке, но та не собиралась успокаиваться.

— Я ожидала настоящих провокаций! — Ее голос набрал высоту, особенно неприятную для собак. — И я страшно разочарована!

Позднее я спросила у своей сестры, как мы смотрелись на сцене, выслушивая гневную тираду так и не спровоцированной старухи.

— Знаешь, — задумчиво сказала она, — вы походили на кучку толстосумов с Западного побережья, которых расспрашивают об их расходах.

Что может быть унизительнее?

Я даже не дочитал приглашение на фестиваль поэзии на Аранских островах, а уже представляю себе одиноких овец, карабкающихся по камням, и ветер, нагоняющий на Инисбоффин соленый туман. Мужчины в толстых вязаных свитерах и грубых башмаках. Горячее виски с лимоном в сырую, холодную ночь. Морские котики на скалистом берегу. Приеду ли я, если мне оплатят перелет и подкинут чуть-чуть денег на обед в Дублине? Еще бы!

Я как-то не обращаю внимания на приписку о том, что фестиваль на самом деле будет проводиться в Голуэй-Сити; этот факт доходит до меня только утром, когда наше такси сворачивает на подъездную аллею «Гостевой деревни», временного лагеря на окраине университетской территории. Разбросанные бетонные корпуса студенческих общежитий, редкие кустики, приземистое бурое здание с кучей торговых автоматов — похоже на жилой комплекс для бедных где-нибудь в Братиславе или Айова-Сити. Получив ключи и карту, мы бродим в лабиринте одинаковых бараков, пытаясь отыскать, какой из них наш. Мы уже решили, что больше всего это напоминает рабочий микрорайон в пригороде Праги. Интерьер нашей комнаты призван стандартизировать условия жизни для противоборствующих классов. Две кровати, прикрученные болтами к стене, на каждой — матрас в серую полоску, не толще шинельки, лампы дневного света трещат так, что вибрирует вся комната. Никакого намека на отопление.

Подумаешь, спартанская квартира! Мы идем искать место, где проходит фестиваль. Тропинка петляет между корпусами, ведет вдоль неряшливого луга и мутного ручья, спускается под эстакаду скоростного шоссе, наверняка единственного в Западной Ирландии, мимо свалки бытовой техники, ржавеющей в траве, почти теряется на непонятных автостоянках и примерно через милю неохотно выводит нас на территорию университета. После доброго часа блужданий и исследований слегка путаной университетской карты мы находим стол справок, где лицом к лицу встречаемся с Мэри-Грейс, агентом бюро путешествий, которая все это организовала. У столика выстроилась очередь из пенсионеров, желающих с ней пообщаться. Лица у них довольно напряженные, но безмятежности Мэри-Грейс ничто не нарушает. Наоборот, кажется, что высоко уложенные светлые волосы служат ей защитным куполом, отталкивающим все трудности. Она жестом велит обеспокоенным участникам отойти и подзывает нас, чтобы снабдить нагрудными табличками с именами и некоторым количеством информации, после чего объясняет, где можно перекусить.

Мы уже практически умираем с голоду, особенно после повторной безуспешной попытки свериться с картой. Наконец мы находим университетскую столовку. Неприметные вращающиеся двери ведут нас в подвальное помещение, откуда — если на свете существует праведный суд — доносятся вопли проклятых грешников. И действительно, столовая будто сошла со страниц Данте и Диккенса, в равных пропорциях. Персонал сюда набрали явно из сиротского приюта девятнадцатого века. Вот они стоят — бледные, с мрачной решимостью в глазах, а перед ними подносы с безнадежно-серой едой: каши-размазюхи, что-то уныло-жареное, печально-вареное, убитые горем сосиски, плавающие в безрадостной подливе. Мы слишком голодны, чтобы уйти, поэтому выбираем наиболее съедобные на вид блюда и с подносами в руках идем к кассе, над которой возвышается суровая бледная кассирша — в своей серой форме она похожа не то на тюремную надзирательницу, работающую здесь по совместительству, не то на пациентку сумасшедшего дома, которую недавно выпустили после электрошоковой терапии. За столиком мы переводим пугающие цифры из фунтов в доллары и приходим к выводу, что выложили четверть сотни за завтрак, состоящий из перемороженных вареных носков.

Несмотря на неудобства, я не жалуюсь. У меня, к примеру, есть приятель, известный поэт, который отказывается от гостиничных номеров, забронированных для него заботливыми спонсорами, и, говоря о себе в третьем лице, заявляет: «N здесь спать не будет!» Я ничего подобного не делал, но, сидя в этой адской столовой, уже подумываю, что и мне следовало бы поступить таким же образом. Я был слишком благодарен за приглашение, слишком обрадовался, что люди хотят послушать мои стихи, задать мне вопросы, и поэтому не глядя согласился сюда приехать. С безрассудством пора заканчивать — я понимаю это, не находя в себе сил доесть завтрак.