Сен-Жермен - Михаил Ишков

Во время первого голосования подавляющее большинство собравшихся в ханском шатре проголосовало за Надир-Кули-хана. Только мулла-баши, глава шиитского духовенства, открыто воспротивился этому решению и заявил, что стране нужен преемник, кровно связанный со славной династией Сефи, которая дала народу такого выдающегося правителя как шах Аббас I. Муллу-баши поддержал беглербег карабахский, кое-кто из кызылбашской знати, из кочевников Угурлу-хан, однако, когда утром выяснилось, что какие-то злоумышленники пробрались ночью в шатер муллы-баши и задушили его, охотников противится волеизъявлению народа не осталось. На новом голосовании, состоявшимся утром следующего дня, курултай единогласно выступил за Надир-Кули-хана. Сразу после объявления результатов выступил доверенный человек Надира и зачитал послание, в котором правитель благодарил за доверие и объявлял, что «устал от государственных дел и намерен удалиться в Хорасан, где хочет жить в уединении, счастливый тем, что оставляет Персию умиротворенной внутри, безопасной извне и грозной для соседей».

Времени для обдумывания было дано до вечернего намаза, после которого было проведен ещё один опрос, в котором приняли участие все собравшиеся в Муганской степи, включая женщин. Результат тот же. Все поголовно просили Надир-хана потрудиться ради государства.

На этот раз доверенное лицо объявил, что его повелитель имеет сообщить лучшим людям страны некоторые условия, выполнение которых является обязательным. В противном случае он отказывается встать у руля государства. Тут же они и были зачитаны:

— не принимать претендентов на трон из рода Сефивидов;

— улемы и светская знать, а также представители городов, племен и деревень должны дать клятву верности ему, Надир-хану, и его дому;

— не противодействовать воссоединению шиитов и суннитов;

Условия были приняты единогласно, что было зафиксировано в особом фирмане, который скрепили своими подписями и печатями все присутствовавшие на съезде. До единого!..

Через несколько дней был подготовлен развернутый указ о коронации Надир-Кули-хана, который отныне должен именоваться Надир-шахом. Далее был издан указ «О почитании праведных халифов», уже в феврале разосланном во все области Ирана. В нем были подробно расписаны обоснования и меры по замене шиитского вероисповедания имамитского толка на компромиссный культ (в частности было отменено проклятие трех первых халифов — Абу-Бакра, Омара и Османа).

Спустя ещё несколько дней состоялась торжественная коронация Надир-шаха, на которой всем присутствующим были розданы почетные, изготовленные к этому дню, серебряные туманы. Мне тоже довелось принять участие в этом празднике. Здесь же католикос всех армян Авраам Кретаци улучил момент и попросил по случаю великого торжества благословить молодых Еропкина и Тинатин, только что прошедших обряд венчания и ждущих его милости.

Надир-шах был улыбчив. Он издали погрозил мне пальцем и объявил, что благословляет молодоженов, желает им долгих лет жизни, счастья и многочисленного потомства. Их ждут богатые дары. На следующее утро гулямы доставили в палатку Еропкина ларец с золотыми монетами, несколько прекрасных керманских ковров, толстые штуки парчи, а также письменное распоряжение, запрещающее поданной шаха Тинатин из Гюрджистана покидать пределы персидского государства. Этот запрет не распространялся на её супруга.

Горе молодых было безмерно. Никакие просьбы, ходатайства российского посла не могли изменить решение шаха. Он действовал с неотвратимостью судьбы. Может, в том и заключался смысл навязанной игры, что мне, обязанному играть по правилам, противостоял противник, для которого правила не писаны, поэтому исход партии, как бы я не изощрялся, предрешен заранее? Может, он испытывал особое сладострастное удовольствие, когда ощущал себя всемогущим и всемилостивейшим? Может, именно о такой минуте мечтал он, сидя в зиндане, в Хорезме, рядом с другими пленниками? Может, тогда в его голове мелькнула дерзкая мысль, что богами не рождаются, а становятся?.. Он не был ни жесток, ни милостив, ни разумен, ни капризен. Он просто разыгрывал перед нами роль судьбы, и это была высшая форма кощунства, которая могла родиться только в голове грязного раба.

Его ждал бесславный, более того, бесстыдный конец. Я воочию видел это. Но этого было далеко, в ту пору мне приходилось соображать, как уберечь Тинатин от самоубийства. Мне приходилось постоянно держать под наблюдением Сосо, чтобы тот не попытался ворваться в шахский шатер и заколоть Надира. Шамсолла по моему приказу не спускал с него глаз. Мы с Еропкиным дотошно обсудили все возможные способы передачи корреспонденции. Он мне понравился. Этот грубоватый московит ни разу не дрогнул, вел себя достойно. В те дни я испытывал крайнюю степень возбуждения, пил свой чудодейственный «чай», спал, как убитый, а в минуты бодрствования неотрывно прикидывал — как бы мне не проиграть партию.

Прежде всего, я повел себя тише воды, ниже травы. Смирение отчетливо читалось на моем лице. Только раз я попытался обратиться к разуму повелителя, воззвать к человеколюбию — Надир-шах даже поморщился и попросил, чтобы я не говорил красиво. Как только он получит на руки свод законов, подзаконных актов, распоряжений, которые можно будет вести в действие с целью окончательного устранения всяких религиозных распрей, он в тот же день отпустит меня и эту грузинскую «тигрицу». Пусть она выбросит из головы всякие мысли о мести, о побеге, за ней будут внимательно наблюдать. Он, Надир, вовсе не желает прослыть жестокосердным деспотом или того хуже тираном, однако то, что задумано, должно быть исполнено. Как только свод законов будет готов и он одобрит его, я получу свободу и разрешение на беспрепятственный выезд из страны. При этом я не буду жалеть о проведенных здесь годах, награда будет достойна великого труда. Он дает слово — Мирзо Мехди-хан будет свидетелем, — что я сам смогу выбрать из его сокровищ все, что будет угодно моей душе. Конечно, в разумных пределах. И, Талани, больше не надо обращаться ко мне с просьбами о помиловании, прощении, освобождении от рабства своих соотечественников и прочее, прочее, прочее… Все это в ведении его канцелярии, и если у меня возникнет охота походатайствовать за кого-либо, следует обращаться в диванхану.

Я снял дом в Новой Джульфе, левобережном районе столицы Персии Исфахана, заселенном в основном армянами, и с первого же дня стал готовиться к побегу. Другого способа покинуть Персию я не видел. Тинатин проплакала всю весну. Брат её отправился на родину, однако, к моему удивлению, через месяц вернулся в столицу навестить сестру. Мне бы следовало повнимательнее присмотреться к Сосо, но в ту пору мне было не до этого. Я наконец познакомился с человеком, чья осведомленность в тайных знаниях Востока была поразительна.

Новая Джульфа считалась богатым районом, здесь проживали в основном купеческие семьи. Местные воротилы держали в руках всю внешнюю торговлю Персии, вернее, тот кусок, который им удалось удержать в руках под напором энергичных индийских, голландских английских и французских купцов. В ту пору европейцы ещё только подступали к богатствам Персии, так что мои соседи по кварталу были важные, имеющие вес в правительстве люди. Я скоро подружился с ними и, прежде всего, со столпом католической веры в Персии графом Арутюном Шарманом и его братом Леоном, а уже они свели меня с известным в столице аптекарем — по-местному аттаром — Хамдаллахом Мустауфи Казвини. Он держал лавочку на самой большой в мире площади Майданешах, раскинувшейся перед дворцом властелина и окруженной двухэтажной аркадой торговых рядов.