Дорога на Компьен - Виктория Холт

— Если б люди знали, что после смерти они попадут в такое место, они все бы хотели поскорее умереть.

Мадам Бертран была шокирована и быстро перекрестилась. За этой девицей, подумала она, нужен глаз да глаз.

После того, как король ушел, Луиза обратилась к мадам Бертран:

— Матушка, — девушки считали мадам своей матерью настоятельницей и обращались к ней соответственно, — матушка, я заметила, что на моем господине была сегодня Голубая лента. — Твои глаза слишком многое примечают, дитя мое, — отозвалась мадам Бертран.

— Но это же была Голубая лента, я уверена!

— Хорошо, ну и что из этого?

— Кто же он такой, если носит Голубую ленту? И мадам Бертран пришла к решению: такая наблюдательна!

девица вполне может сложить два и два и сделать весьма нежелательные открытия/Поэтому она направила любопытстве девушки по ложному следу.

— Он очень богатый и очень важный аристократ.

— Это-то я знаю... — пробормотала Луизон.

— Я скажу тебе даже больше — он приходит сюда из Версаля. Луизон кивнула — она уже и сама об этом догадалась:

— И он большой друг нашего короля. Мадам Бертран искоса глянула на девушку:

— Почему ты так решила?

— Потому что он такой замечательный, что король должен был непременно его заметить и сделать своим другом.

— Это польский граф, — мадам Бертран быстренько придумала объяснение. — И член королевского семейства — польского королевского семейства.

Луизон кивнула, а мадам Бертран заметила, что их разговор слушает еще одна из девушек.

И с этого дня девушки между собой называли своего благодетеля польским графом.

Мадам Бертран немедленно донесла обо всем Ле Белю, тот сразу же проинформировал короля.

Луи немало удивился, а потом обрадовался — пусть его считают придворным его собственной жены, или даже ее родственником.

* * *

А как-то раз король провел несколько часов с другой обитательницей Оленьего парка.

Когда такое случалось, Луизон чувствовала себя очень несчастной.

Как бы ни старалась мадам Бертран держать девушек подальше друг от друга, чтобы между ними не возникало ревности и интриг, они всегда знали, что в данный момент их благодетель находится в доме. Это чувствовалось по поведению мадам Бертран, по самой менявшейся в доме атмосфере.

Особенно остро это чувствовала Луизон.

Она выскользнула из своих апартаментов и услышала, что из комнат другой девушки доносятся голоса. Луизон явственно расслышала его голос.

«Ах, если бы это был мой дом, только мой, — думала она, — если бы он приезжал сюда только ко мне...»

Нет, она не могла спокойно сидеть в своих комнатах и тихонечко спустилась в маленькую приемную. Да, он точно в доме, потому что он оставил на столе свой камзол. Она стала гладить и щупать ткань, прижала камзол к губам, и услыхала, как зашелестела в одном из карманов бумага.

Луизон по природе своей была очень любознательной, а за время своего пребывания в Оленьем парке даже научилась немного читать. Она запустила пальчики в карман, достала несколько писем и боязливо оглянулась.

Никто не должен знать, что она вытащила эти письма. Он разозлится, если узнает, что она читала его письма, а мадам Бертран, если она это обнаружит, непременно ему донесет... Луизон понимала это, но противиться искушению не могла.

Писем было два. Она развернула их и, шевеля губами, начала по складам читать.

Оба начинались с обращения «сир» и «Ваше Величество». «Смиренный слуга Вашего Величества», — читала она. Значит, письма предназначались королю! Одно было подписано знакомым ей именем: д'Аржансон. Она знала, что это важный министр, и вот он подписывается: «Смиренный слуга Вашего Величества».

Луизон быстро засунула письма обратно в карман. Она совершила великое открытие: владелец домика в Оленьем парке и ее возлюбленный — вовсе не польский граф, а сам король Франции!

Она помчалась в свои апартаментами плотно закрыла дверь. Она была девушкой необразованной, но уж никак не дурочкой. Луизон представила себе, как в следующий раз, когда он к ней придет, она встанет перед ним на колени и назовет себя его смиренной служанкой.

Но нет, нет... Он же не хочет, чтобы его девушки знали, что он король, поэтому она не должна показывать свою осведомленность.

И у Луизон хватило ума понять, что это секрет должен оставаться при ней.

Такой холодной зимы французы еще не знали. Даже реки замерзли, а люди не только во Франции, но и по всей стране умирали от голода и холода.

А тут еще война. Хлеб дорожал с каждым днем, все ввозимые в Париж продукты облагались налогом.

Общественное мнение было настроено против войны. Французы отказывались считать австрийцев своими союзниками. На улицах толковали о том, что это маркиза де Помпадур склонила короля на такой союз, потому что ей льстила дружба с Марией Терезией: ведь императрица называла маркизу «дорогим другом и кузиной». Поговаривали также, что к такому союзу Луи подтолкнуло желание заключить брак между своей внучкой - дочерью мадам Первой — и сыном Марии Терезии Иосифом.

Машо и д'Аржансон были категорически против союза с Австрией. Машо проявил себя усердным министром финансов — он унаследовал этот пост от Орри. Он планировал провести реформы, однако церковники объявили его «нечестивцем», поскольку он осмелился позакрывать множество мелких монастырей и препятствовал созданию новых — он заявлял, что для страны гораздо важнее развитие торговли и сельского хозяйства. Луи пришлось отозвать его с поста и перевести в министерство флота; этот перевод положил конец всем финансовым реформам во Франции. Луи очень уважал этого человека, однако в вопросе о союзе с Австрией поступил вопреки его мнению.

И д'Аржансон, который был тогда военным министром, тоже долгое время пользовался благосклонностью короля. Он был настоящим придворным и весьма выгодно отличался от своего старшего брата графа д'Аржансона, королевского хроникера. Того называли д'Аржансоном простаком, чтобы не путать с красавцем младшим братом, маркизом д'Аржансоном.

И поскольку вину за войну возложить на плечи этих двух популярных министров было невозможно, она легла дополнительным бременем на королевские плечи и еще более ухудшила отношение к нему народа.

Хранить в полной тайне существование такого заведения, как домик в Оленьем парке, тоже было невозможно. А то, о чем не знали, люди дополняли своим воображением.

Слишком многим матерям нечем было кормить свои семьи, и они искали для дочерей прибежища, где было бы тепло и сытно. Большинство девушек было обречено на уличную проституцию, однако иным матерям виделось и другое предназначение. Как было б славно, думали они, если б их дочки попали в королевский бордель. Там к ним хорошо относились, а потом награждали приданым.