Жиган по кличке Лед - Евгений Сухов

– Предсказуемый, – пробормотал он. – Еще недавно ты говорила, что я своенравен, меня нельзя угадать и потому со мной страшно, потому что не знаешь, чего ждать! – на одном дыхании выговорил он и остановился.

– А ты и есть такой, – после паузы произнесла Алька, – легко предсказать, что с тобой будет страшно и непонятно, чего ждать! Вот и все!

– Говоришь парадоксами… – пробормотал он.

– А ты живешь… непонятно чем! – выкрикнула девушка. – Вот скажи мне по-честному, Илья, чем ты занимаешься вот уже два года? Ты не учишься, не работаешь, но у тебя есть деньги, и при этом никто не интересуется…

– …почему я не учусь, не работаю, но при этом у меня есть деньги, – за Алю договорил Илья. – На самом деле все очень просто. Но объяснять тебе что-либо не вижу смысла: ты все равно будешь требовать, чтобы я учился на рабфаке, рвался работать на заводе и не путал дирижера с дирижаблем, а Демьяна Бедного ставил выше Пушкина!

– Вот видишь, – грустно сказала Алька, – ты их презираешь. Да и не в Пушкине дело. Ты действительно презираешь заводскую молодежь. Только и помню, что ты сказал пару хороших слов об одном парне из нашего квартала, который воевал в Гражданскую. Ты сказал, что он – мужик, а потом его расстреляли, потому что выяснилось, что сначала он воевал за белых. Лев Иванович – человек надежный. По крайней мере, с ним я уверена в своем будущем. Да… Несмотря на разницу в возрасте.

– Ну ты же врешь себе, – с ужасающим спокойствием, от которого, казалось, остановилась кровь в его собственных жилах, сказал Илья. – Какой Паливцев? Какой надежный? Я бы тебе рассказал о его надежности, но тогда пострадает не он один…

Сцена происходила в солнечный день на одной из центральных улиц города. Мимо шли комсомольцы, рабочие, обыватели, торговцы с лотками, ехали телеги, а один раз промчался автомобиль, на котором катил сам второй секретарь Желтогорского обкома товарищ Баранов. Сначала он проехал мимо, а потом вдруг сдал задним ходом, и из автомобиля в сопровождении рослого человека в гражданском вышел Паливцев. Этот был в скромной серой рубашке, своим видом резко контрастируя с щеголеватым и безалаберным обликом Ильи. Он глянул на Холодного и произнес:

– А, приехал? Как столица, стоит?

– Стоит…

– А вот тебя, голубь, чтобы через минуту тут не стояло, не лежало и не прыгало! – повысил голос Паливцев. Манера его обращения с Ильей была примерно такой же, как в незабвенные годы интернатства. – Пижон! Виктор Сергеевич, – повернулся он к Баранову, – вот полюбуйтесь на этого выпускника школы-интерната, в которой, каюсь, проработал я несколько лет! Значит, не всех воспитанников проработал, – пафосно произнес он.

– М-да… Антисоветского вида гражданин, – глубокомысленно произнес товарищ второй секретарь. – Андрей, поставь там на контроль кому надо, – кивнул он шоферу, который счастливо совмещал еще и функции личного секретаря.

– Да этого я и так знаю, известный тип, Виктор Сергеевич, – сказал шофер. – Мы уже пеняли. Только вот товарищ Лагин, Семен Андреевич, поручился за него в свое время.

Баранов пожал плечами, и было очевидно, что он разом потерял к Илье интерес. В интересы одного из руководителей партийного аппарата области не входил конфликт с госбезопасностью.

– Я тебе давно говорил: тюрьма по тебе плачет, – внушительно сказал Паливцев, садясь обратно в автомобиль. – И никакой Лагин не поможет. Александра, запри окно, а то этот бандит недорезанный залезет ведь! Месяц и пять дней до свадьбы, я хочу, чтобы моя будущая жена была на свадьбе самой красивой. И вообще – я предлагал тебе переехать из общежития ко мне еще до свадьбы…

Хлопнула рама. И если бы Илья подумал о том, что еще неизвестно, из-за чего рассердилась Алька – из-за его ли прихода или из-за наглого, беспардонного унижения Ильи Паливцевым на глазах девушки, – быть может, хрупкая надежда и прокралась бы в его грудь, обтянутую модной рубашкой, прикрытую ультрамодной американской курткой. А так – сделал он самое глупое, что только мог придумать: кинулся бежать со сжатыми кулаками вслед за стартовавшим автомобилем (обдавшим его клубами пыли) и крикнул несколько раз, приостанавливаясь на бегу:

– Мразь! Жирный ублюдок! Я тебе устрою комсомольскую свадьбу!

Прохожие смотрели на него – с удивлением, с сочувствием, кто-то – с осуждением. Промелькнул мимо Вишневецкий. Были и такие уши, благодаря которым товарищ Лагин в точности узнал о том, что произошло на улице 3-й Рабфаковской, 2, прямо у здания общежития.

За запертым на щеколду окном Алька слышала эти крики Илюхи. И почему-то вспомнилось ей, как умный и начитанный Илья рассказывал ей – нет, не о комсомольской, а о «республиканской свадьбе». В бурную пору Великой французской революции так называли замечательный и крайне гуманный обряд: связывали попарно мужчину и женщину и бросали в воду с баржи, стоящей посреди реки. Термин, как считается, принадлежит изящному мсье Каррье, фанатичному якобинцу…

У Ильи вообще были хорошие учителя истории.

Нет такой глупой мысли, которая не пришла бы в голову Холодному в оставшееся до этой чудовищной свадьбы Паливцева и Александры время. Точнее, две недели пробыл он в каком-то оцепенении, вяло выслушивая навещавших его приятелей, вяло выходя на близлежащий рынок и покупая какую-то еду и вино. Еще две недели он провел в каких-то городках по соседству с Желтогорском – по смутным, сумбурным воспоминаниям, он менял их один на другой, менял гостиницы и номера, знакомился с разными людьми, колесил по съеденным пришедшей осенью дорогам, попадал в милицию и даже в ДОПР – дом предварительного заключения.

…От мыслей, преследовавших его, невозможно было избавиться. Заставить себя пойти к Альке?.. Он уже был – и что?.. Гордость, проклятая гордость, разъедающая грудь!

Нет надобности перечислять все глупые мысли, о которых идет речь, – тот, кто не был на месте Ильи, все равно не поймет, ну, а побывавшие в его шкуре наверняка не захотят вспоминать период затмения – время с полностью отключенным злобой и ненавистью мозгом.

Зашевелился Холодный только в последние пять дней.

Он заперся в своей квартирке и рассекал шагами взад-вперед обе комнаты. Он перебирал все эпизоды, которые могли оттолкнуть от него Альку, и не находил в них ни капли оправдания самому себе. А ведь она действительно любила его. Он никогда не забудет того вечера над Волгой: им по шестнадцать, красный закат тяжело лежит на воде, отдувается, оплывает малиновым, а она говорит ему: «Я, наверное… Нет. Я не знаю. То есть я знаю – наверное… Я люблю тебя». Он что-то отвечает – сначала робко, не очень свойственными ему смятыми словами, потом более смело, а потом сам обрывает свою речь и притягивает ее к себе…

Это мучительное воспоминание преследовало Илью в который раз. Если бы только оно!.. Ведь все было хорошо, и если бы не его гонор, в котором часто упрекала его Алька, и его нежелание встраиваться в общую серую, как казалось ему, колею, быть может, все было бы совсем по-иному.