Дипломатия - Генри Киссинджер

Горбачев сделал фундаментом своей программы реформ два элемента: перестройку — реструктуризацию, — чтобы добиться поддержки новых технократов, и гласность — политическую либерализацию — с тем, чтобы завербовать себе в сторонники многострадальную интеллигенцию. Но поскольку не существовало институтов свободного самовыражения и обеспечения подлинных общественных дебатов, гласность обернулась против самой себя. А поскольку отсутствовали свободные ресурсы, за исключением предназначенных для военных целей, условия жизни не улучшались. Таким образом, Горбачев постепенно оказался отрезанным от опоры на управленческие структуры, не обеспечив себе более широкой общественной поддержки. Гласность все более вступала в конфликт с перестройкой. Даже атаки на предыдущих руководителей производили побочный эффект. В 1989 году молодой сотрудник аппарата Горбачева, которому было поручено сопровождать меня по пути в Кремль, заметил: «Все это означает, что каждый советский гражданин старше 25 лет прожил свою жизнь напрасно».

Единственными группами, понимающими необходимость реформ, — не будучи, однако, готовыми смириться со средствами их проведения, — являлись службы безопасности. КГБ знал от своего разведывательного аппарата, насколько отставал Советский Союз в технологическом соревновании с Западом. Вооруженные силы были профессионально обязаны определить возможности своего главного противника. Понимание проблемы, однако, не вело к ее решению. Службы безопасности в значительной степени страдали той же двойственностью, что и сам Горбачев. КГБ был готов оказывать поддержку гласности — политической либерализации — лишь постольку-поскольку она не подрывала гражданской дисциплины; военный аппарат легко мирился с перестройкой — экономической реструктуризацией, — но лишь до той поры, пока Горбачев не попытается выжать новые ресурсы для программы модернизации за счет сокращения вооруженных сил.

Первое инстинктивное начинание Горбачева — превратить коммунистическую партию в инструмент реформ — потерпело неудачу, столкнувшись с интересами привилегированных кругов. Следующий его шаг — ослабить, но все же сохранить коммунистическую структуру, — разрушил фундаментальный инструмент советского правления. С этим были связаны два конкретных хода: вывести центр тяжести власти Горбачева из партии в параллельную структуру управления и поддержать движение к региональной и местной автономии.

Горбачев просчитался по обоим пунктам. Со времен Ленина коммунистическая партия являлась единственным органом, вырабатывающим политические решения. Правительство было исполнительным органом, осуществляющим, но не творящим политику. Ключевым советским постом была всегда должность генерального секретаря КПСС; от Ленина и до Брежнева коммунистический лидер редко занимал правительственный пост. Результатом этого было тяготение амбициозных и предприимчивых лиц к занятию мест в коммунистической иерархии, в то время как правительственные структуры привлекали к себе администраторов, лишенных способностей к политической работе или просто интереса к разработке политики. Смещая фундамент собственной власти, перенося точку опоры с коммунистической партии на правительственную часть советской системы, Горбачев вверил свою революцию армии чиновников.

Поощрение Горбачевым региональной автономии завело в такой же тупик. Он посчитал для себя невозможным совместить желание создать пользующуюся поддержкой народа альтернативу коммунизму со свойственным ленинцу недоверием к народной воле. Потому он разработал систему местных, по сути, выборов, к которым допуск национальных партий — кроме коммунистической — запрещался. Но когда впервые за всю российскую историю появилась возможность народных выборов местных и региональных органов управления, грехи российской истории проявились сполна. В течение 300 лет Россия включала в свой состав национальности Европы, Азии и Среднего Востока, но не сумела примирить их с правящим центром. Неудивительно, что многие из только что избранных нерусских правительств, представлявших почти половину населения Советского Союза, начали бросать вызов своим историческим хозяевам.

Горбачеву не хватало надежной опоры среди избирателей. Он вызвал к себе антагонизм со стороны широкой сети привилегированных групп, характерных для государства ленинского типа, но не сумел привлечь на свою сторону новых сторонников, поскольку не смог выработать и предложить как от своего имени, так и от концепции централизованного государства жизнестойкую альтернативу как коммунизму. Горбачев правильно определил проблемы своего общества, но сделал это через шоры своей антигуманной системы, что не позволяло ему найти нужного решения. Подобно человеку, запертому в комнате с предельно прозрачными, но небьющимися стеклами, Горбачев мог с достаточной ясностью видеть через такие окна окружающий мир, но был приговорен обстоятельствами к заточению в этой комнате, не будучи в состоянии точно понять то, что он видел.

Чем дольше длились перестройка и гласность, тем более изолированным и менее уверенным в себе становился Горбачев. В первый раз, когда я с ним встретился в начале 1987 года, он был веселым и излучал уверенность в том, что предпринимаемый им косметический ремонт позволит стране обрести форму и возобновить свой марш к лидерству. Год спустя уверенности в нем поубавилось. «В любом случае, — сказал он, — Советский Союз больше никогда не будет прежним». — Странное двусмысленное заявление по поводу таких геркулесовых усилий. Когда же мы встретились в начале 1989 года, он сообщил мне, как они с Шеварднадзе когда-то, в 1970-е годы, пришли к выводу, что коммунистическую систему следует изменить с головы до ног. Я спросил, каким же образом он, будучи коммунистом, пришел к такому выводу. «Знать, что неправильно, было легко, — заметил Горбачев. — Знать, что правильно, было самым трудным».

Горбачев так и не нашел ответа. В течение последнего года пребывания у власти он был охваченным кошмаром человеком, видящим надвигающуюся на него катастрофу, но неспособным отвести ее или самому уклониться от встречи с ней. Обычно целью уступок является возможность создать противопожарный барьер, чтобы сберечь то, что считается существенно важным. Горбачев добился противоположного. Каждая судорожная новая реформа сводилась к полумерам и потому ускоряла упадок советской системы. Каждая уступка создавала порог для следующей. В 1990 году отпали балтийские государства, и Советский Союз начал разваливаться. И, по иронии судьбы, главный соперник Горбачева воспользовался тем самым процессом, благодаря которому Российская империя — создававшаяся в течение свыше трех столетий — распалась, чтобы свалить самого Горбачева. Действуя в качестве Президента России, Ельцин заявил о независимости России (и тем самым, как подразумевалось, о независимости остальных советских республик), чем на деле упразднил Советский Союз, а вместе с ним и пост Горбачева как Президента Советского Союза. Горбачев знал, в чем заключаются его проблемы, но действовал в одно и то же время и слишком быстро и слишком медленно: слишком быстро с точки зрения его приемлемости для собственной системы и слишком медленно, чтобы остановить ускоряющийся крах.

В 1980-е годы обеим сверхдержавам требовалось время, чтобы восстановиться. Политика Рейгана высвободила энергию американского общества; политика Горбачева выявила разлаженность советского общества. Проблемы Америки поддавались разрешению путем смены политики; в Советском Союзе реформа привела к ускорению кризиса системы.