Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - Лидия Ивченко

И вот уже русские войска продвигаются по территории Франции. « Хотя союзники наши и желали, чтоб мы шли медленно, но Государь с обыкновенною своею деятельностию подвигал их беспрестанно вперед, как будто вопреки их самих. Он и в сем походе был столь же весел, столь же любезен, как и в предыдущем, и таковым, как я после редко видал его в путешествиях и во дворцах его. Приучив себя с молодых лет переносить непостоянство стихий, он всегда был верхом в одном мундире, лучше всех одет; казалось, что он был не на войне, но поспешал на какой-нибудь веселый праздник». А. И. Михайловский-Данилевский вспоминал о битве при Фер-Шампенуазе: «Я пристально смотрел на Государя во время действия или лучше — не спускал с него глаз, видя его в великой опасности. Я не скажу, чтобы он был совсем равнодушен, видно было, что душа его находилась в волнении, но он никак не изменял хладнокровию и с спокойствием распоряжался малым числом войск, тут находившихся. Я видел, как Царь наш летел на тысячу смертей и потом стоял победителем посреди неприятельского карея, в котором офицеры и солдаты бросали оружие свое, между тем как воздух наполнялся свистом пуль и жужжанием ядер. Государь начал говорить с командовавшим неприятельским генералом Пакто, который в ответах своих называл Его Величество генералом. "Вы говорите с Императором", — сказал я Пакто. "Это невозможно, — отвечал он, — сколь ваш Государь ни храбр, но он верно не пойдет в атаку на пехоту с одною конницею". Император, услыша мой разговор с генералом Пакто, сказал мне, чтобы я не выводил его из заблуждения».

18 марта 1814 года русские войска во главе союзных армий вступили в Париж. Этому событию предшествовало подписание Конвенции о капитуляции неприятельской столицы, 8-я статья которой гласила: «Город Париж передается на великодушие союзных Государей» и конечно же в первую очередь на великодушие русского императора, которому после пожара Москвы было что прощать недругу. Однако Александр не только воспретил акты мародерства в отношении поверженного противника, но и «повелел избавить город Париж от унижения — передать ключи его в какой-нибудь иностранный музей».

Бывший министр иностранных дел при Наполеоне князь Ш. М. Талейран де Перигор просил полковника М. Ф. Орлова, прибывшего для переговоров в штаб французских войск, защищавших Париж, повергнуть себя к стопам российского императора еще до подписания документа о капитуляции. Со стороны французов его подписал маршал Ф. О. Мармон, герцог Рагузский. Сам «трактат» капитуляции был, по словам русского парламентера, «весь написан на простом почтовом листе» рукой полковника Орлова, вспоминавшего об этих днях необычайного триумфа русского оружия: «Приехавши в Главную квартиру, я ввел депутатов в большую залу замка . А сам пошел прямо к Государю, который принял меня, лежа в постели: "Ну, — сказал он мне, — что вы привезли нового?" — "Вот капитуляция Парижа", — отвечал я. Император взял ее и прочел, сложив бумагу и положив под подушку, сказал: "Поцелуйте меня; поздравляю вас, что вы соединили имя ваше с этим великим происшествием". Он заставил меня подробно рассказать о вечере, который я провел заложником, и обнаружил живейшее удивление, когда я рассказал ему о князе Талейране. "Теперь это еще анекдот, — сказал он, — но может сделаться историей"». Безусловно, император и офицер его армии переживали звездные часы. Так «на вершине Монмартра погасли последние выстрелы ружей русских под развернутыми знаменами нашего Благословенного!».

Для него, вероятно, было очень важно, что он входил в историю с этим наименованием: не «Великий», не «Незабвенный», а именно «Благословенный». Его царствование началось с убийства Павла I, в чем он никогда не переставал себя винить. Волнующие дни в Париже отгоняли прочь воспоминания о той давней трагедии, случившейся, так же как и низвержение Наполеона, в марте. Это ли было не доказательством благословения свыше и для него и для тех, кто знал о его причастности к заговору против собственного отца? «Следование армии нашей от Витри к Парижу было истинно торжественное и превосходит всякое описание. Государь несколько раз в день объезжал Гвардейский и Гренадерский корпусы, приветствовал генералов и полковых начальников, которые все почти его воспитанники, ибо образовались в гвардии пред его глазами. Громкие и сердечные восклицания "Ура!", барабанный бой и музыка возвещали прибытие Его Величества к каждому полку. Я никогда не видал Государя столь веселым, как в эти дни, он был любезнее обыкновенного», — вспоминал Михайловский-Данилевский. Так же смело и открыто он мог смотреть в глаза своим подданным по возвращении в Петербург: «Я никогда не забуду того выражения, которое я видел на прекрасном лице Государя, когда он, на другой день своего возвращения, окруженный генералами, подвизавшимися с ним вместе, торжественно ехал верхом в Казанский собор слушать благодарственный молебен. Бесчисленное множество обожавших его подданных толпились вокруг своего монарха, который первый после Петра Великого лично предводительствовал своими войсками».

Если первые годы царствования «Благословенного» Пушкин считал «дней александровых прекрасным началом» для России, то незабываемые дни в Париже можно с полным основанием считать самыми прекрасными днями в жизни российского императора. Александр ликовал вместе со своей армией, армия ликовала вместе с Александром. Можно ли упрекать в этом самозабвенном восторге «воинов Севера» (как их называли французы), прошедших трудный путь от обугленных стен Москвы до великолепного Парижа? Они до конца своих дней не могли забыть чувства радости, гордости, торжества, и в их воспоминаниях царь навсегда остался таким, каким они видели его на высотах Монмартра и посреди ликующих жителей столицы Франции. «После парада Государь наш почти на руках парижан внесен был и с верховою лошадью к квартире его, в дом Талейрана, находившийся на площади Людовика XV, при конце булеварного проспекта, на углу левой стороны. Народ французский, прельщенный поступками и божественною доверенностию нашего Государя у них и к ним, препровождая его к квартире, как некогда своего благословенного Генриха IV, кричал: "Виват, ура!", целовал руки, ноги его и даже прекрасного белоснежного коня Марса. Наконец, чтобы доказать свою приверженность к нашему Государю, парижские граждане ринулись с воплем от Талейранова дому на Вандомскую площадь и там стоявшую на монументальной колонне статую Наполеона, опутав кругом шеи канатными арканами, принялись тащить долой на землю, ревя яростно всякие поношения ему; о чем узнав, тогда Государь наш послал к ним своих генерал- и флигель-адъютантов, поручив им упросить народ от имени его "оставить такое их предприятие, могущее падением такой громады нанесть утрату жизней многим из нападавших на лик почти не вредного уже никому, кроме себя"». Жителей неприятельской столицы можно понять: они опасались мести за сожженную Москву «Следующие четыре изречения Его Величества были напечатаны во всех газетах. При въезде в Париж Государь сказал толпившемуся возле него народу "Я вступаю не неприятелем, я возвращаю вам мир и торговлю". Император прогуливался по Парижу, народ из уважения сторонился, чтобы давать место, на что им Государь сказал: "Не бойтесь, подходите ко мне". Проезжая по Вандомской площади, на которой воздвигнута колонна, наверху коей находилась статуя Наполеонова в рост, Государь произнес сии слова: "Если бы я стоял так высоко, то я боялся бы, чтобы у меня не закружилась голова". — "Мы уже давно ожидали прибытия Вашего Величества", — сказал один француз, на что Император ответил: "Я бы ранее к вам прибыл, обвиняйте в моей медленности храбрость ваших войск". Русский Император, так же как и русские воины, был приветлив и уважителен к мирному поселению, более того он льстил национальной гордости побежденных: увидев Аустерлицкий мост, напоминавший нынешним победителям о былых несчастиях, Александр I произнес: "Без этого и мы не были бы теперь здесь"».