Берег мертвых незабудок - Екатерина Звонцова

принимала решение: выйти, нет? Не вышла, даже разобрав слово «cкверна». Тук-тук. Вторая толпа закричала, что у бед Ганнаса иной источник. Не то, что Вудэна наконец почитают в храме, а то, что остальным так и приносят жертвы в «поганых местах». Тук-тук. Графа никто не тронет. Тук-тук. Графу пора уснуть последним сном.

Она не пошла, так и не пошла за защитниками, а точнее, пошла поздно: когда ворота замка уже сломали. Первым, что она увидела у разрушенного крыльца, были трупы белых существ, издали похожих на медведей. Трупы пиролангов, живших в замке на правах ближних придворных. По кровавым лужам Сафира ринулась искать среди них Бьердэ, но, к счастью, не нашла. Лицо она прятала под капюшоном, поэтому ее не узнали и не убили. Но и дальше пройти она не смогла: во двор ворвалась гвардия, и зеленый огонь из базук заставил замолчать почти всех. Сама она едва укрылась за руинами колонн.

Тук-тук. A val’na t’. Но, видимо, богам этого недостаточно.

Казалось, Сафира забылась в горестных видениях ненадолго; казалось, сомкнула веки лишь на несколько вдохов ― но, очнувшись от резкого шума, подумала, что грезит. В дверях капеллы, в нескольких десятках шагов от алтаря и тел стоял граф Соляных земель: на челе серебрился венец, за плечами стелился зеленый плащ. Юноша был высок, строен и незнаком. Вернее, тонкие черты искажало чувство, делавшее его неродным.

– Сафира?..

Он едва шепнул это, но оклик разнесся под сводами, так что гневный горестный отзвук встал комом в горле и у произнесшего, и у услышавшей. «Тук-тук», ― стукнуло в последний раз. Время закончилось.

Сафира медленно села, поднялась, нетвердо пошла навстречу. С каждым гулким шагом граф становился узнаваемее. Вырос… Ухоженные волосы до плеч, брови-полумесяцы, прямой нос, аккуратные губы ― детскость исчезла, все стало почти как у отца и брата. Сафира опустила взгляд. Пуговицы на сером, расшитом мелкими жемчужинами одеянии, перепоясанном кожаным ремнем, были застегнуты правильно.

– Вальин! ― наконец выдохнула она, но так и замолчала, не зная, что добавить. Она плохо, очень плохо поступила с ним в детстве, решив просто взять ― и отдалиться, ускользнуть от его неловкой любви. Но разве знала она, что снова сведет их такая беда?

Вальин не ответил, но вздрогнул всем телом, точно пронзенный молнией. А потом его глаз ― тот, что не застила пелена, ― сверкнул серой грозой, ослепительной и тоже незнакомой. Он замахнулся, а Сафира не посмела даже отпрянуть, лишь вскрикнула и прикрыла руками голову. Но в тот же миг хрупкая кисть дрогнула, и Вальин ее опустил, сжал кулак, застонал или даже взвыл сквозь зубы. Страх и стыд померкли. Осталось лишь желание снова его обнять и прижать к себе, но он не дался, шепнув лишь:

– Дело в боли. Ты говорила… в боли. Теперь я понял.

И Сафира тоже поняла, но ответить не смогла. Она думала теперь о другом ― о том, что он был вправе. Вправе занести не руку, а меч, вправе ударить и даже убить. А вот она не смела касаться Остериго, не смела приходить и глядеть на него. А прежде не смела строить храм, и склоняться перед своим графом, и целовать его перстень, знак на ладони, край плаща. Не смела она и просить мастеров расписать притвор крапивой, которая напоминала бы о подлинном создателе скверны. Кошмарища. Того, во что Сафира вложила все сердце, а верные ди Рэсы ― всю душу.

– Прости меня, ― прошептала она. ― За все.

Он молчал. «Дело в боли». Боль убивала его, отделяя от Сафиры стеной, терзала, а он даже не плакал. Видимо, правда вырос. Вырос, а она предпочла за этим не наблюдать.

– Вальин… ― залепетала она, даже не понимая зачем, ему ли, себе ли. ― Свет сияет только рядом с Тьмой. Мир двулик, а Король никого не забирает попусту, и…

Вальин устало кивнул на отца, прошел к его столу чуть ближе, коснулся бледной щеки. Пальцы подрагивали. Казалось, их сводит судорогой.

– Значит, он заслужил? А Эвин? Повтори это. ― Он обратил на Сафиру полуслепой взгляд. ― Повтори, глядя мне в глаза, а потом скажи, что… веришь в это. Скажи, и, может, легче станет нам обоим. Хоть у чего-то появится смысл.

Фрески вокруг сияли холодным покоем. Вальин все ждал, а она молчала, видя в своем выросшем подопечном еще одну новую черту. Мудрую, проницательную жестокость. А еще бездонную, бесцветную усталость. Сжималось горло, мучительно хотелось опустить голову. Нет… Сафира не ответила на эти вопросы даже себе, не смогла и раскололась на камне пополам. Можно примириться с неизбежностью собственной смерти: впустить в сердце, принять как гостя, что неизбежно прибудет, поблагодарить за милосердие к страждущим. Но ты никогда не откроешь ему двери тех, кто тебе дорог, будешь оборонять их до конца. А смерть все равно войдет.

– Не можешь? ― Он уже снова подошел, замер в паре шагов. ― Тогда уходи. Ты долго держалась от всех наших волнений в стороне… там и оставайся.

Она вскинулась ― и когда только сломалась под взглядом, когда потупилась? Вальин теперь стоял в странной позе: закрывал ладонью половину лица, шатался. Осознание стало наконец кристальным: это не просто усталость, нет, это же болезнь, прежняя болезнь подступает к нему! Сафира, решившись, потянулась навстречу, тронула ледяную руку, попробовала сжать и согреть.

– Не гони меня…

Слепой глаз недвижно глядел на нее, и, совсем как в детстве, дрожал подбородок, где теперь слабо пробивалась мягкая щетина. «Это ты, все ты», ― говорил взгляд. И что бы ни стояло за «всем», личное предательство или эти прекрасно-чудовищные стены, хотелось заслониться, оправдаться и хоть что-то вернуть.

– Милый, ― заговорила Сафира снова, ― все решил он. Остериго… он был таким бесстрашным! И король не возражал. А я, я лишь подчинилась. Лишь строила. Я…

Лишь любила, как могла. Не вправе стать матерью его детей, возвела ему храм.

– И, как и все гении, не знала, что случится. ― Вальин не отнимал руки, но взгляд его жег. ― А ведь ты не ди Рэс. Он витает в облаках, ты же всегда была на земле. Ходила по нашим залам… ― он помедлил, а в продолжении его обида все же подняла голову, ― лежала на наших постелях. Моя гениальная Сафира… ― Пальцы его все же выскользнули из-под ее ладони. ― Но я тебя не виню, нет. И я рад,