Мир всем - Ирина Анатольевна Богданова

При виде меня уборщицы замолчали, а во мне словно что-то встрепенулось и затеплилось: церковь, конечно! Вот что имела в виду бабуся! Я перевела дыхание, окончательно отрешаясь от странного сна — ночные образы напоследок стукнулись в тяжёлую дверь и растворились при свете дня. Я задумалась: в церковь учителям дороги нет, увидят — уволят с треском. Кроме того, я понятия не имела, где в Ленинграде открытые церкви. Внезапно вспомнились слова случайной женщины про Новодевичье кладбище и про то, что ходить на кладбище никто не запрещает, и решение пришло само собой.

Обычно после уроков я задерживаюсь в школе на пару часов, чтобы подготовить класс к завтрашнему дню, поговорить с другими учителями или сходить в библиотеку подобрать методический материал. Но сегодня, едва закрылась дверь за последней ученицей, я понеслась в раздевалку и надела шинель со скоростью бойца во время объявления тревоги. С Васильевского острова до Новодевичьего кладбища придётся долго добираться на двух трамваях, и хотелось бы засветло попасть в нужное место.

Подумалось, что сразу же по моём приезде в Ленинград незнакомая женщина не зря упомянула про могилу генеральши Вершининой, словно знала, что мне пригодится. Я много раз замечала, что судьба часто указывает на правильные шаги, только мы почему-то не слышим её подсказок и продолжаем с упорством гнуть свою линию.

Мне повезло, что трамвай нужного номера подошёл почти сразу. Я протиснулась к окну на задней площадке, чтобы не пропустить вид с моста Лейтенанта Шмидта, когда отблески ноябрьского солнца обольют осенним золотом фигуру Ангела на шпиле Петропавловского собора и блёстками заиграют на тёмной ряби Невы. Около Гостиного Двора мне опять подфартило с пересадкой и даже нашлось место около суровой кондукторши с крутыми черными локонами из-под синего форменного беретика. Маленькой я мечтала стать кондуктором и носить такую же кожаную сумку с прикреплёнными на грудь рулонами трамвайных билетов. Говорят, в блокаду, когда на линию двинулись первые трамваи, люди плакали и целовали их металлические борта, а я тогда уже служила.

Милый ленинградский трамвай! Мне захотелось погладить край деревянного сиденья, ощутив пальцами лакированную гладкость досок. В начале войны на трамваях подвозили боеприпасы на линию фронта, которая подступала вплотную к городу. А зимой сорок второго трамваи встали, и оборванные провода мёртво лежали на земле, пока окончательно не вмёрзли в ледяную корку. Под приглушённый шум пассажиров и короткие звонки трамвайного сигнала мысли перекинулись на предстоящую встречу с кладбищем, и я поняла, что волнуюсь.

Трамвай остановился около здания бывшей церкви с обрубленными куполами. Даже обезглавленная, она поражала чистотой форм и величественностью. Покопавшись в памяти, я вспомнила, что на Международный проспект[5] выходил фасад Воскресенского собора Новодевичьего монастыря, ограждённый длинной каменной стеной. Впереди в нужном мне направлении шли две женщины в платках, повязанных по-крестьянски вокруг горла. Навстречу с тросточкой важно вышагивал одышливый старик с тростью в руках. Встретившись со мной взглядом, он демонстративно повернулся в сторону собора и перекрестился, словно бравируя своей храбростью.

Погнутая калитка на одной петле пропустила меня во двор с лоскутными кусками разбитого асфальта. Справа от собора шли корпуса хозяйственных флигелей. Женщины в платочках уверенно двигались вперёд, и я пошла за ними, едва поспевая за их быстрой походкой. Нас, переживших войну, руинами не удивить, но одно дело разруха, нанесённая рукой врага, и совершенно другое — сознательное уничтожение истории своей страны. Разорённый, но всё ещё могучий монастырь придавливал к земле немым укором одних за то, что сотворили, а других за то, что позволили сотворить.

Поворот, ещё поворот, и я шагнула за кладбищенскую ограду, окунувшись в тишину и покой. Осень бросала под ноги охапки кленовых листьев. Пёстрыми ворохами они укутывали надгробные плиты и покосившиеся памятники. Прелая листва яркими сполохами устилала небольшие лужи после вчерашнего дождя. Пожухлая трава покорно склонялась перед наступающей зимой, зная, что весной возродится снова. Неподалёку от входа посетителей встречал мраморный ангел с отбитыми крыльями. Зияла чёрными прорехами разбитая часовня в готическом стиле. Я дошла до памятника на могиле Некрасова — высоком постаменте, увенчанном бюстом и надписью у подножия: «Сейте разумное, доброе, вечное. Сейте! Спасибо вам скажет сердечное Русский народ…»

Я и не знала, что Некрасов похоронен на Новодевичьем кладбище. «Стыдно, а ещё учительница», — сказала я себе, делая зарубку в памяти взять в библиотеке томик стихов Некрасова и перечитать. Через десяток шагов от могилы Некрасова в поле зрения обрисовался тёмный силуэт ещё одного бюста на чёрном гранитном камне — Сергей Петрович Боткин. Его имя известно любому ленинградцу благодаря больнице, которую по старинке именуют Боткинскими бараками.

Немного постояв в растерянности, я заметила движение в глубине кладбища, прямо напротив упокоения доктора Боткина. Там! Я сделала несколько шагов и замерла, настолько реальной казалась бронзовая фигура в простом хитоне, ниспадающем мягкими складками до каменного холода гранитного камня[6]. Он просто стоял, задумчиво опустив глаза долу, со спокойным смирением человека, готового без ропота принять свою судьбу. Позади высился огромный тёсаный крест и нагромождение камней, два из которых хранили на себе имя Анны Акимовны Вершининой и эпитафию. Я шёпотом прочитала: «Возьмите иго Моё на себя и научитеся от Мене, яко кроток есмъ и смирен сердцем, и обретите покой душам нашим».

Женщины в платочках тоже были тут. Одна из них обошла могилу, взобралась на камень и припала губами к бронзовой руке Спасителя. Другая, с горящей свечой, речитативом бормотала молитву. Разгоняя тучи, ветер со звоном перебрал верхушки вековых деревьев, чудом уцелевших в блокаду. Ранние сумерки накинули на памятники серые тени. Я подошла к постаменту Спасителя и поклонилась, уткнувшись лбом в ледяной гранитный камень.

— Мамочка, бабуся, я помню про вас! Каждый день помню, каждую секунду! Даже когда смеюсь, сплю или веду урок, вы всё равно со мной! Вы во мне, и так будет всегда. Я люблю вас, скучаю по вам! Если бы вы знали, как я скучаю! — Я подняла лицо к небесам. — Господи, помяни рабу Божию Марину и рабу Божию Евпраксию во Царствии Своём!

Мне казалось очень важным достучаться, докричаться до небес, с которых на меня смотрят родные глаза навсегда ушедших. В этот миг мне так яростно хотелось верить в бессмертие души, как на войне хотелось, чтобы наши скорее взяли Берлин и смели с лица земли нацистскую сволочь. Мёртвый могильный цоколь постамента медленно теплел от соприкосновения с моей кожей. Пусть бы всё