Когда шагалось нам легко - Ивлин Во

Время шло к одиннадцати: из павильона уже должен был появиться император. Чтобы его приветствовать по всей форме, в воздух поднялись три самолета абиссинских военно-воздушных сил. Они закладывали вираж за виражом и демонстрировали новообретенное искусство высшего пилотажа, пикируя на шатер и выходя из пике в считаных футах от полотняной крыши. Грохот стоял невообразимый; вожди местных племен заворочались во сне и перевернулись ничком; о том, что священнослужители-копты все еще поют, можно было судить исключительно по губам да по перелистыванию нотных страниц.

– До чего же это некстати, – посетовал профессор. – Я пропустил ряд стихов.

Литургия закончилась около половины первого; под алым с золотом зонтом-балдахином коронованные император с императрицей, более всего похожие, по замечанию Айрин, на золоченые статуи во время крестного хода в Севилье, и прошествовали к пышно декорированному подиуму, откуда император и прочел тронную речь; текст этот, заблаговременно размноженный, экипаж потом сбрасывал с аэроплана, а из репродукторов звучал повтор для простого люда в исполнении дворцовых глашатаев.

Среди фотографов и кинооператоров завязалась довольно злобная потасовка, я получил ощутимый удар в спину тяжеленной камерой и хриплый упрек: «Проходи, не отсвечивай: пусть это видят глаза всего мира».

Священнослужители снова пустились в пляс, и кто знает, сколько бы еще это могло продолжаться, но фотографы затолкали танцующих, привели в смятение, оскорбили их религиозные чувства до такой степени, что те предпочли закончить это действо без посторонних, за стенами храма.

Наконец венценосную чету проводили к экипажу, и обессиленная, но зримо неврастеничная упряжка повезла их на торжественный обед.

Мой водитель, индус, не выдержав этой скуки, отправился домой. Обед в гостинице подали прескверный. Все запасы провизии, как объяснил мсье Алло, реквизированы правительством, а рынок, скорее всего, откроется только к выходным. В наличии оставались консервированные ананасы кусочками и три мясных блюда: нарезанная мелкими кубиками солонина с рубленым луком; солонина куском под томатным кетчупом и ломтики солонины, припущенные в кипятке с вустерским соусом; официанты накануне загуляли и еще не проспались.

В тот вечер настроение у нас было хуже некуда.

А дальше последовали шесть дней непрерывного празднества. В понедельник дипломатическим миссиям предписывалось возложить венки к мавзолею Менелика и Заудиту. Мавзолей, находящийся на территории Гебби, представляет собой круглое, увенчанное куполом здание, отдаленно напоминающее византийские сооружения. Внутреннее убранство составляют произведения живописи, а также подретушированные и сильно увеличенные фотопортреты членов императорской фамилии, высокие напольные часы в корпусе из мореного дуба и немногочисленные разрозненные столы, что высунули ножки из-под расстеленных по диагонали полотняных скатертей; на столах стоят миниатюрные серебряные чаши конусовидной формы, наполненные соцветиями-сережками, незатейливо сработанными из проволоки и красновато-лиловой шерсти. Вниз ведут ступени – там, в крипте, находятся мраморные саркофаги двух правителей. Покоится ли в каждом саркофаге соответствующее (да хотя бы какое-нибудь) тело – это другой вопрос. Дата и место смерти Менелика составляют дворцовую тайну, но принято считать, что скончался он года за два до того, как об этом официально сообщили народу; императрица же, вероятнее всего, захоронена под горой в Дебре-Лебаносе[86]. Все утро делегации крупнейших держав добросовестно прибывали по графику, и даже профессор У., не желая никому уступать пальму первенства в благочестии, явился нетвердой, но суровой поступью с букетиком белых гвоздик.

Ближе к вечеру в американской миссии было организовано чаепитие – теплое, дружеское мероприятие, а итальянцы затеяли бал с фейерверками, но самый живой интерес вызвало пиршество-геббур, устроенное императором для своих соплеменников. Подобные пиршества являются неотъемлемой частью эфиопской культуры: они закладывают основы едва ли не родственных по своей прочности связей, которые существуют здесь между простым народом и повелителем, чей престиж в мирное время напрямую зависит от периодичности и щедрости геббуров. Еще несколько лет назад приглашение на геббур считалось гвоздем программы для каждого гостя Абиссинии. Едва ли не все книги об этой стране содержат подробное, основанное на личном опыте повествование о таких пиршествах, где тесными рядами сидят на корточках сотрапезники, а рабы еле успевают подносить сырые, еще дымящиеся четвертины говяжьих туш; каждый гость с особой сноровкой нарезает свою порцию мяса: направленный снизу вверх резкий взмах кинжала точно отсекает сочащийся кровью ломтик на один укус; на плоских запотевших блюдах подают местные лепешки; изрядными глотками отпиваются из сосудов в форме рога напитки тедж и талла[87]; во дворе мясники не покладая рук забивают и разделывают бычков; император и его приближенные сидят за обычным столом и обмениваются друг с другом жгуче-острыми кусочками более изысканных деликатесов. Таковы традиционные черты геббура, и, надо думать, нынешний пир не стал исключением. Журналисты, излагая свои впечатления, прибегали к эффектным пересказам Рэя и Кингсфорда. А дело было в том, что в преддверии такого пиршества мы столкнулись с крайними мерами, направленными на то, чтобы не допустить туда европейцев. Господин Халль по дружбе пытался составить протекцию каждому из нас в отдельности, однако никто так и не получил приглашения, кроме двух особо настырных дамочек и одного темнокожего корреспондента, представлявшего синдикат негритянской прессы и беззастенчиво использовавшего расовый фактор.

Все, что мне удалось увидеть в тот вечер, – это исход последней партии гостей, с трудом выбиравшихся из калиток Гебби. Им можно было только позавидовать: люди объелись и упились едва ли не до потери сознания. Чтобы придать им хоть какое-то ускорение, полицейские толкали их сзади и лупили палками по бесчувственным спинам, но никакими средствами не смогли нарушить этого благодушного умиротворения. С помощью верной прислуги каждый вождь в конечном счете взгромождался на своего мула, часто моргал и светился улыбкой; один, совсем дряхлый старичок, уселся в седло задом наперед и робко шарил по крупу в поисках возжей; другие остались стоять в обнимку и молча покачивались туда-сюда всей группой; третьи, лишенные дружеской поддержки, блаженно катались в пыли. Я вспомнил о них ближе к ночи, сидя за ужином в салоне итальянской миссии, где велась глубокомысленная беседа о незначительных нарушениях дипломатического этикета, вызванных произволом императора при распределении почестей.