Катакомбы военного спуска - Ирина Лобусова

Сход может назначить только группа из нескольких пиковых. Бывают сходы двух видов – местные и краевые – все зависит от сложности вопроса, который будут обсуждать. Развенчать, лишить воровского звания может и местная сходка, а вот приговорить к смерти – только краевая.

Провинившегося вора могут подвергнуть трем видам наказания. Первый – это пощечина. Как правило, ее дают за оскорбление. Пощечина всегда дается публично, во время схода. Уклоняться или бить в ответ наказанный вор не имеет права. Безобидная, вроде бы, кара без последствий не остается: авторитет вора серьезно пошатнулся, везде разнесется слух, что вор – битый. Значит, он займет место рангом пониже.

Второе наказание – это развенчивание. Во время церемонии разжалования вора бьют по ушам. Развенчивают за обман, кражу из общака, за нарушение воровских законов. Участь развенчанного вора печальна: он навсегда отстраняется от общака, лишается участка, с которого получал дань, а в зоне занимает место в общем бараке рядом с простыми заключенными.

И третье наказание – это смерть. К смерти вора приговаривают за измену или за предательство. Предателем считается тот, кто украл общак, убил вора в законе без санкции сходки, пошел на сотрудничество с милицией и сдал своих. За подобное прощения не существует. Если же вор не предатель, трусит и не является на сход, где будет рассматриваться его участь, то вместо возможного более мягкого приговора его всегда приговаривают к смерти. Но для такого приговора должны быть серьезные доказательства.

Если же сход четко определяет вину в предательстве, то на деньги из общака нанимается убийца, который приводит приговор в исполнение. Убийца – это палач, однако участь его незавидна: чаще всего его тоже убирают – после того, как он приведет приговор в исполнение…

Воспоминания о тюрьме. Правила выживания. Касты заключенных. «Черные» и «красные» зоны

Весна все больше и больше вступала в свои права, но все равно вечером приходилось топить. Подбросив дрова в буржуйку, Сосновский задумчиво смотрел на языки пламени.

Разговор с Петренко оставил в его душе тяжелое впечатление: он вызвал в памяти те моменты в жизни Володи, о которых он изо всех сил пытался забыть.

Тюрьма… Время, которое Сосновский провел там, было окрашено в сплошной черный цвет. Он не признавался самому себе, но это был факт – эти дни навсегда надломили его психику. И Володя прекрасно понимал, что этот разлом не срастется…

Он вернулся домой поздно ночью. Долго шел по пустому темному городу, изо всех сил вдыхая холодный воздух и прекрасно зная, что ему не удастся заснуть. Тюрьма… Это слово билось в его груди размеренным пульсом, и от этого биения, возникавшего в самый неподходящий момент, нельзя было избавиться.

Человеческая память занятна: порой в ней остается какая-то несущественная мелочь, преследующая человека годами, а иногда из нее удается просто выдавить, просто стереть самые чудовищные воспоминания – настолько страшные, что после них, казалось бы, никак нельзя продолжать жить. Так происходило с памятью Володи. Дни, проведенные в тюрьме, произвели в его душе, в его сознании такой перелом, что он попросту попытался стереть их полностью из воспоминаний, покрыть плотным покрывалом, ничего не пропускающим наружу. Как будто ничего не было. Ему постоянно казалось, что если что-то вырвется из-под этого покрывала, это будет как выстрел в упор – на поражение. А выстрел на поражение совсем не гарантия того, что можно подняться и идти дальше.

Поэтому Володя, борясь с собой, все же добился того, что те страшные дни плавали в его воспоминаниях в каком-то мареве, терялись, меркли, покрытые плотной вуалью. Очень скоро он так в этом преуспел, что и сам перестал помнить об этом ужасе – о Тюремном замке на Люстдорфской дороге. И если бы его попросили рассказать об этом, он не смог бы и слова произнести – он ничего не помнил.

Такая потеря памяти объяснялась весьма просто. Само помещение в тюрьму вызывало в душе его и в сознании такое потрясение, что его мозг просто сломался, полностью отказавшись воспринимать действительность.

Он, бывший князь, человек тонкого ума и интеллектуальной чистоты, человек, чьи высокие моральные принципы были заложены в благородстве его крови, вдруг попал в окружение тех, кто никогда даже близко не появлялся в его картине мира, тех, кого он ненавидел и презирал, кто не вызывал у него ничего, кроме брезгливости. Мир, в котором он оказался не по своей воле, стал раскаленным гвоздем, вбитым судьбой в основание его распятия.

Это было настолько ужасно, что сознание его разделилось на две части и перестало существовать в том виде, в котором находилось раньше. И, сломленное в этом бреду, стало рисовать картины, не имеющие ничего общего с действительностью. Это вытеснение совсем не было болезненным, наоборот. Оно помогло ему выжить – там, в тюрьме, и потом, когда Сосновский вернулся в этот новый мир. Прошлого для него больше не существовало.

Самым страшным свойством тюрьмы – и Володя ощутил это сразу – стало то, что она, как огромная мясорубка, перемалывала людей, и из страшных стен всегда выходил совсем не тот человек, который в нее входил. Тюрьма меняла его, заставляла лицемерить, подличать, лгать, притворяться, пытаясь выжить в условиях, в которых невозможно было выжить. Такие общечеловеческие ценности, как порядочность, честность, милосердие, сочувствие, понимание, доброта, уважение к чужой жизни, трансформировались самым ужасающим образом, превращая человека в некоего монстра, неспособного на нормальные, человеческие поступки. Именно поэтому, увидев все собственными глазами, Володя и утверждал, что почти все уголовники – это неискренние, лицемерные, подлые люди, потому что с другими качествами в этом мире нельзя было выжить.

Позже, немного справившись с жизнью и вернувшись в мир живым, Сосновский все-таки попытался восстановить в памяти те короткие, обрывочные воспоминания, свидетелем которых он был. Но это стало причинять ему настолько мучительную боль, что не то что писать, даже думать об этом он не мог. Володя даже не представлял себе, сколько должно пройти лет, чтобы он смог написать о своем опыте в тюрьме без испепеляющих душевных мук. И вот теперь разговор с Петренко разбередил в его душе старые, уже зарубцевавшиеся раны.

В квартире было удивительно тихо. Соседи Сосновского по коммуналке, в основном рабочие люди, всегда рано ложились спать – на работу они вставали чуть свет. Для Володи же с давних времен привычка подниматься по утрам рано всегда была плебейской – она словно подчеркивала низкое социальное происхождение человека, его приспособляемость и угодничество перед обстоятельствами. Сам он поздно ложился и поздно вставал, и не раз ссорился с Ларисой по поводу того, что опаздывал на планерки в редакции и поздно приходил на работу.

Но ночь была его временем. Укрывая в своих мягких, но при этом жестких объятиях, она словно убаюкивала его душу. И он замирал – чувствуя, что сейчас жизненная мудрость переплетается с радостью творчества так тесно, что в этих переплетениях он не разберется и сам.