Крутые мужики на дороге не валяются - Катрин Панколь

Дрожа, она откидывает голову назад, готовая разрыдаться. Вытягивает шею, открывая ему новое пространство для поцелуев. Он сжимает ее в объятиях и шепчет, уткнувшись губами в ключицу:

— Я люблю тебя! Люблю тебя! Я никогда не смогу полюбить другую! Ты моя женщина! Ты моя любовь! Ты для меня все!

Она напрягается, сжимает зубы и, отпрянув, двумя руками отталкивает его от себя. Отталкивает с такой силой, что Андре падает с кровати. Она прячется под одеяло, отворачивается. Враждебная, ненавидящая, шипит:

— Уходи! Убирайся! Ненавижу! Не хочу тебя больше видеть! Никогда!

Он ничего не понимает, тянется к ней, пытается обнять, но она снова отталкивает его. Смеется над его глупым видом. Он стоит совершенно голый, с открытым от удивления ртом, покрасневшая кожа хранит следы ее поцелуев, на загорелых руках — белые очертания футболки.

— Урод! — кричит она. — Ты бы видел себя! Даже носки снять не потрудился!

Она хохочет, вскакивает с постели, швыряет ему одежду, распахивает дверь.

— Убирайся, а не то я закричу, что ты пытался меня изнасиловать!

И выталкивает его в коридор — нагишом. Он быстро натягивает одежду, и за этим занятием его застает кузен.

— Послушай, Андре…

— Наглый у тебя дружок… — говорит девочка. — Ладно, проваливайте оба! Мне спать пора!

Она запирает дверь и, довольная, падает на постель. Ловко она от него отделалась! Надо же, какой идиот! И еще хотел на ней жениться! И никого к ней не подпускать! Вообразил, что она мечтает принадлежать ему одному! Дурацкая история. И с чего она так на него запала? Разве можно жить с этим розовощеким идиотом, с этим дебильным ботаником?

Она вздыхает. Чувствует боль в животе.

Боль не отпускает всю ночь. Приходится подниматься с постели и бежать в уборную. Она засыпает под утро, когда сквозь ставни уже пробиваются солнечные лучи.

За завтраком Андре печален. Он бледен, неразговорчив, старается не смотреть ей в глаза.

«Какой красивый! — отмечает она про себя, намазывая хлеб медом. — Ему идет быть грустным! Он кажется таинственным и недоступным».

Руки у нее дрожат, бутерброд падает в чашку кофе с молоком.

Теперь ей совсем не хочется, чтобы он уезжал.

А он говорит, что ему пора ехать дальше. Дядюшки и тетушки отговаривают его. Неужели это так необходимо? Пусть останется, хотя бы ненадолго!

— Не могу! — отвечает он, избегая ее взгляда. — У меня куча дел. Надо работать. Пора в путь… Сейчас проверю, в порядке ли велосипед, и поеду…

Дяди и тети разочарованно вздыхают. Обещают приготовить чего-нибудь вкусненького в дорогу.

Он встает, выходит из дома, идет за велосипедом. Его ждет кузен.

Она смотрит ему вслед.

Ей нравится, когда он грустит и не глядит на нее. Ей нравится, когда он исчезает вдали. Она бежит за ним, хватает за руку, просит прощения, говорит, что вела себя как ненормальная. Можешь наказать меня, если хочешь, но не бросай, не бросай меня! Он не желает слушать, отстраняет ее. Она пытается повиснуть у него на шее. Он сопротивляется, хочет отшвырнуть ее, но не успевает: она впивается губами в его губы, и он невольно замирает. Она цепляется за его рукав, умоляет:

— Не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй! Я хочу быть с тобой. Только с тобой.

Андре молчит, видно, что он колеблется.

Девочка хватает его за руку, виснет на нем всем телом:

— Я люблю тебя, ты же знаешь. Я люблю тебя.

Он пожимает плечами, говорит, что не хочет слушать эти глупости.

Она дрожит. Это не глупости. Она сама не понимает, что на нее вчера нашло. Клянется, что больше никогда себе такого не позволит.

Они проходят через амбар, минуют палатку. Она обнимает его за талию, он не сопротивляется. Она идет рядом с ним, подстраивается под его шаг.

— Ты мне не веришь? — спрашивает она, глядя ему в глаза.

Он не отвечает. Вид у него печальный, загадочный.

Она тащит его в палатку. Ложится на землю, задирает платье, протягивает к нему руки.

— Иди ко мне…

Он нерешительно смотрит на нее. Нависает над ней в полный рост. Она видит его длинные ноги, прямой нос, румяные щеки. Приподнявшись, берет его руку, кладет себе на живот, прижимает к своей голой пылающей коже.

Он опускается перед ней на колени, закрывает глаза.

Наклоняется ниже, ближе.

Она обхватывает его руками, притягивает к себе с такой силой, будто собирается задушить.

— Прости меня… Я сделаю все, что ты захочешь. Ты мне веришь?

Он не отвечает. Она берет его руку и легонько зажимает между ног. Он колеблется, но пальцы уже начинают поглаживать ее ягодицы и, все больше смелея, тянутся вглубь.

— Да, еще, — шепчет она, закрывая глаза.

И в миг, когда он уже готов овладеть ею, припав губами к его уху, умоляет:

— Только, пожалуйста, не говори ни слова…

На следующее утро я отправила Алану письмо.

Сначала я хотела собственноручно опустить его в почтовый ящик получателя, чтобы не волноваться, дошло ли оно по адресу, но потом решила, что подобное нахальство может не понравиться Жулику. Я смиренно отнесла письмо на почту, угол Третьей авеню и Пятьдесят третьей улицы, и спустилась в метро. Доехала до нижней части города и вышла на Кэнел-стрит.

Мне была необходима консультация Риты.

В вагоне мое внимание привлекла пара, сидевшая напротив. Всю дорогу они целовались. Она — пышущая свежестью, смешливая блондинка со вздернутым носиком, ровными зубками и блестящими волосами. Он — крепкий брюнет с рельефными мускулами и ослепительной, ничего не выражающей улыбкой. Оба они отличались той стерильной, бездушной красотой, которая чаще встречается не в жизни, а на телеэкране, в рекламе жвачки и колы. То была красота в чистом виде, безликая, бессмысленная, универсальная. Подобные типажи нравятся абсолютно всем и помогают продавать все на свете: особняки, зубную пасту, последний сборник исписавшегося барда с напомаженными волосами… Меня раздражало, как вызывающе они публично лижут друг друга, словно напоминая нам, простым смертным, что в этом городе радости любви мало кому доступны и потому редкие везунчики гордо демонстрируют свое счастье. Я бесилась и про себя ругала их последними словами. В какой-то момент я даже собралась пересесть в другой вагон, но внутренний голос сказал: «Не рыпайся, в соседнем вагоне все сидячие места наверняка заняты. К тому же не одна ты изголодалась по любви! В Нью-Йорке встретить свободного мужчину можно разве что назло статистике, соблазнить его — чистая фантастика, завоевать — сплошная каббалистика».

Мне ли этого не знать: я жила здесь довольно долго. Когда отец, смакуя пиццу, рекомендовал мне написать «серьезную» книгу, я, поразмыслив над его словами, решила на время покинуть родину. На ум пришли имена Хемингуэя, Миллера, Гертруды Штайн и Скотта Фицджеральда. Я вдруг ударилась в романтику и решила всем им подражать, правда, очень по-своему.