Дикий барин в диком поле (сборник) - Джон Шемякин

Много он там чего наплёл. Но как не поверить старшему лейтенанту с двухкассетником и в кожаной куртке?

Выходили на перрон счастливые. Жадно нюхали незаразный воздух, щурились на снег, растирали рожи. Кеша благоразумно сошёл первым и из соседнего вагона, целовал ещё бригадира поезда, утырок, обещал зайти в гости. Уверен, что впрямь заходил он к ней потом в гости. Он такой, да.

Итог: Кеша получил выговор, а я – катарсис и урок любви к жизни во всех её проявлениях.

– Нет, мы тебе его не вернём, нет. Он наш уже, понимаешь?! Если будем возвращать, то не тебе, частями и за огроменные деньги. Федюнина нам хватит надолго. Мы подманили его жмыхом и твоим равнодушием. Злобой твоей и отказом от того, что я сейчас не могу при детях назвать конкретнее, – говорил я утром девушке Иннокентия, стоя на крыльце своего зоопарка. – Дети, идите в дом, тётя сейчас поднимется из снега.

Уходи, не рви нам сердце. Федюнин заперт, мы его успокоим подготовленным на вечер показом перспектив холостой жизни. Держи вот шарик тебе. Он для тебя пока просто подарок, но станет скоро лучшим другом. Он из стекла, внутри символический снег. Волшебство, правда? Потряси. Видишь? Волшебство…

Вот так и тряси его по вечерам в стылой постельке. Вглядывайся в магический шар. Видишь внутри его, как я-лилипут волоку миниатюрного Федюнина к крошечным ликующим проституткам? А они скачут вприсядку, предвкушая? А?! Видишь уже, да?!

И это только начало. Скоро ты увидишь в мерцании шара, как мы едем с твоим, теперь уже бывшим, Кешей в жаркие страны с чемоданчиками и набором бус. «Как томно мне, несите брют в фужерах!» – нежно стонет Иннокентий Сергеевич в салоне бизнес-класса солистке одной из популярных ВИА. Далее пальмы, липкие волны, лимбо, залитые вином смокинги, растраты накоплений, употребления и белые рубашки на золотом песке.

А ты дома, конечно. Ты ведь дом хотела? Вот. Счета за дом, свет, газ, помирающие страусы из вашего страусиного концлагеря, трактористы, ветеринары, налоговая и прочие уездные шишиги станут для тебя и досугом, и источником бед.

И только через год или два, когда ты, измождённая и оборванная, постучишься ко мне в дверь, я позволю тебе, бесноватой нищенке, увидеть нашего холёного орла. Издали и за деньги. Или что ты там мне принесёшь в своей кошёлке? Яйца, репу, «Ролтон»… Я пока не знаю, что ты будешь торопливо глодать у себя в темноте и паутине, к чему ты там привыкнешь.

Иди давай. Шарик отдал. Думай. Копи.

Я могу спать несколько суток подряд. На третьи сутки спанья я устаю спать и засыпаю уже от усталости.

Ещё я засыпаю от неизбежных рассуждений Иннокентия Сергеевича.

Рассуждения Иннокентия Сергеевича – это жанр особой силы. Ничто обычно не предвещает бури. Вот И.С.Ф. (к.ю.н.) сидит спокойно и, по обыкновению, радостно закусывает выпитое с грустью. По бокам его сидим мы с Б-чем и ничего не подозреваем.

И внезапно!

– А по-моему, учить можно только детей, исправлять только молодёжь, только с ровесниками можно бороться, старость можно только уважать. А мёртвых – что делать с мёртвым? Мёртвых нужно лишь прощать. Зачем учить того, кого исправит только прощение? А?! Зачем бороться с теми, кто достоин уважения? И прощать тех, кого можешь побороть?!

Всё это застаёт нас с Б-чем врасплох. Я втягиваю голову в плечи, Б-ч, напротив, вытягивает шею и оглядывается с тревогой по сторонам.

– Не мсти детям, не учи ровесников, не спорь со старшими, не прощай равных!

Тут в голове у Иннокентия канал, по которому в наш мир рвётся чей-то сверженный бог, закрывается, и он со вздохом начинает догрызать бараньи рёбра. Не меняя выражения лица.

Чего нельзя сказать о нас.

– Как бы нам изловчиться, Иннокентий, и начать тебя продавать? – спрашиваем мы у Федюнина. – Ты же идеальный носитель дорогостоящей пурги, фактически бриллиантовой пыли! – кричим мы ему, пытаясь приподнять его красивое массивное тело, обмякшее в углу. – Пойдём с нами, ты дашь нам смыслы, которые мы сможем заворачивать и впаривать людям!

Но минус Иннокентия в том, что канал связи с мудротой у него непостоянен. Нет уверенности, что время интеллектуальной дойки Кеши наконец определится и процесс получит коммерчески безупречную логику, освободится от разрывов в подаче сырья и пересортицы.

Вчера видел, как полицейская переодевалась в медсестру. В полутора метрах от меня и в семи сантиметрах от Федюнина.

Иннокентий девушку знал слишком плохо, чтобы относиться к ней безразлично. И бывшая полицейская этим пользовалась.

Потом медсестра решила уйти от Иннокентия Сергеевича ко мне. Я ей довольно твердо сказал: что бы она ни задумала, ей все равно придется мне заплатить. Я парень хоть и гулящий, но не дешевый.

Я всегда следую своим убеждениям. Особенно когда не совсем прав или совсем уж под воздействием допингов. В этом заключается понимание мужественности в моей семье.

– Тебе жалко? – спросил у меня подобревший за вечер в стриптизе тысяч на сорок Федюнин.

– Наготы жены брата твоего не открывай: это нагота брата твоего! – отвечал я наставительно. – Взойдя к женщине дома брата твоего, укрой глаза плащом: то брат твой.

Хорошо иногда вспоминать книжки, которые читал в детстве у пионерского костра.

Не получается жить красиво и весомо. Вот со многими понятно все и сразу. Заходишь в подъезд, принюхиваешься и идешь по ручному хорасанскому ковру на запах фуа-гра и теплого ежевичного варенья. Восьмой этаж. Квартира номер, примерно, два. Встречает тебя у двери старший охранник хозяина в повседневной норковой безрукавке. День-то будний. На безрукавке сохнут капли из фонтанчика у джакузи для прохожих и попрошаек. «Вдова Клико» удивительно красиво играет на мехе.

Понимаешь: вот, люди живут. Не шушера.

А я докторскую колбасу люблю с черным хлебом. Что в моем возрасте уже не некое чудачество, а стукоток коготков пенсионного скопидомства.

Обидно.

Федюнин, оказывается, знает про царскосельский лицей. Рассказал мне на днях свою версию царскосельского житья-бытья.

Слушал я Кешу с большим вниманием, растопыря мятые уши. Иначе Иннокентия Сергеевича слушать нельзя. Только растопырив уши и вывалив язык. Так оно безопаснее.

Из образа я вышел только при рассказе Кеши о приезде Державина на экзамен. Повалился молча на бок.

По версии Федюнина, Державин пришёл в восторг, когда услышал от Саши Пушкина фразу: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил».

Раньше очень многие мужчины танцевали летку-енку. Теперь на этот танец согласятся не все. Раскрепощённый содомизм одних и терпимость к содомитам других отгрызает у меня лучшие куски жизни.