Индейское лето - Евгения Перова

Его переполняло какое-то невероятное, безмерное удивление: почему? Почему он раньше ничего этого не видел? Пацанка, друг, свой парень – так думал он про Каринку, идиот! Почему он никогда не замечал, какая она хорошенькая, нет, не хорошенькая – прелестная! Без вечных джинсов и майки, без сигареты – прелестная, трогательно хрупкая, с разноцветными волосами и забинтованной ногой. На другой ноге у нее остался белый носочек с испачканной подошвой, и этот носочек просто свел его с ума. И он совершенно не понимал, что делать!

Димка вдруг испугался того, что неизбежно должно было последовать за этим носочком, и больше всего ему хотелось быстро сбежать, но тогда зачем он вообще все это затеял, зачем он ее раздевал, и если сейчас уйти… Если он сейчас уйдет, он никогда ее больше не увидит, это уж он понимал совершенно отчетливо. Но Каринка была такая миниатюрная, что он чувствовал себя каким-то… каким-то бегемотом и боялся причинить ей боль. Да еще нога! Черт. И зачем они целовались в лифте… И почему они не догадались сделать это раньше? Сколько времени пропало зря!

Каринка лежала, закрыв лицо руками, вся смугло-розовая в этих немыслимых белых кружевцах, а он стоял, как дурак, и умилялся, разглядывая ее. Наконец он сообразил, что надо раздеться самому, лег рядом и, отведя ее руки, поцеловал дрожащие губы. Она тут же обняла его за шею, прижалась всем телом – он забыл про бегемота, и все получилось у них просто замечательно, несмотря на забинтованную ногу. Но потом, обнимая ее, Димка просто не представлял, что надо говорить! Ну да, все прекрасно, но… может, не надо было? Может, это все осложнит? А вдруг после этого рухнет вся их дружба? Он отдал бы все на свете, чтобы знать, о чем она думает, рассеянно выводя пальцем круги у него на груди.

– Так пить хочется…

– Я принесу. – Димка вскочил, радуясь, что нашлось дело, а то ему казалось, что вокруг них даже воздух сгустился – еще немного, и они никогда не выберутся из постели, так и окоченеют в смятых простынях. Он принес ей воды, оделся.

– Я хотела тебя попросить… – Каринка не смотрела на него. – Ты не сходишь в аптеку? Там мне мазь выписали…

– Конечно. Я мигом.

Когда он ушел, Каринка встала и, прыгая на одной ноге, добралась до ванной. Из зеркала на нее смотрело бледное отражение с несчастными глазами.

– Мы все испортили? Как ты думаешь?

Отражение не отвечало, и Каринка заплакала. Что теперь будет? Она занимала совершенно четкое место в Димкиной жизни и знала это: подруга дней моих суровых, так это называлось. Самый близкий друг, самый верный, которому можно позвонить хоть в два часа ночи, которому можно рассказать все и который… Который! Ей казалось, что Димка порой забывал, что она «которая», а не «который»! А вот сейчас… вспомнил. Да еще так… решительно вспомнил. И как ей жить дальше? Как?

* * *

Она заметила Димку сразу, еще на первом курсе. Он был такой здоровый, домашний, благополучный, слегка инфантильный, радостный, как щенок на зеленой траве, и уж конечно, знать ничего не знал ни о каких ломках и дозах. А она так устала от вечной тревоги, постоянного страха, бессилия – Антон прямой дорогой шел к полному распаду, и конец был неотвратим. Их прекрасная школьная любовь давно уже иссякла, и Каринка не испытывала ничего, кроме сострадания и гнева: почему, почему? Почему это произошло именно с ними?! За что? Она сердилась на Антона, хотя знала – бесполезно, но Каринка искренне не понимала: чего ему не хватало? Антон был из нормальной обеспеченной семьи, мама-папа работали, не пили, зарабатывали денежки на квартиру, дачу, машину, на Антона, все у него было, Каринка у него была, чего ему не хватало, чего?!

Она сама заботилась о себе с двенадцати лет, когда устроилась в летний городской лагерь – пришла и устроилась, делов-то! Маме было не до нее, мама спасала папу. На взгляд Каринки, спасать надо было маму, а папа прекрасно себя чувствовал, напиваясь чуть ли не каждый день, но мама все возилась с ним, уговаривала лечиться, поддерживала, устраивала на работу, сочувствовала, хотя чему там было сочувствовать, Каринка просто не представляла! Отца она ненавидела. «Ты не понимаешь! – говорила мама. – Он талантливый человек, он не нашел себя, ему тяжело, он не такой, как все!» Не нашел себя! Сколько можно искать-то? Мама все видела в нем того «юношу светлого со взором горящим», за которого выходила когда-то замуж, а Каринка знала только вечно пьяного неопрятного бездельника, мотающего матери нервы.

В один прекрасный день она его выгнала. В разгар очередного скандала:

– Ты меня никогда не понимала!

– Андрюшечка, ну что ты говоришь!

– Ты мне всю жизнь испортила!

– Андрюшечка!

Каринка вышла из своей комнаты, открыла входную дверь и, взяв отца за рукав, вывела на площадку.

– Пока, папочка. И не возвращайся, я тебя не пущу.

– Ах, ты и дочь против меня настроила! Хорошо же!

Он сбежал вниз по ступенькам, мама зарыдала, а Каринка вздохнула с облегчением. Ей было тогда шестнадцать, и она поняла: теперь я в ответе за маму. А папа вовсе даже и не пропал: оказалось, у него давно уже была подруга, которая, очевидно, хорошо его понимала, в отличие от мамы, и он не постеснялся прийти вместе с ней за вещами.

Каринка всегда знала: никто ей не поможет, никто. Поэтому надо самой. И она все делала сама – училась всегда лучше всех, поступила на бесплатное отделение, находила работу. С квартирой повезло – она выдала маму замуж, и отчим переехал к ним, отдав Каринке свою однокомнатную квартирку в Бирюлево. Иногда Каринка чувствовала себя маленьким упрямым осликом, который тащит в гору огромный воз: она вытащила маму из депрессии, потом вытаскивала Антона, теперь… Теперь был Димка. Как он ей нравился! Он был такой… хороший – другого слова она не могла подобрать. Хороший. Когда Каринка на него смотрела, у нее в животе словно таяла сливочная помадка, так он ей нравился. Потом с Димкой что-то случилось – сначала он светился от счастья и никого вокруг не замечал, улыбаясь каким-то своим мыслям, а потом пропал и вернулся через некоторое время весь черный от горя. Теперь она знала – любовь с ним случилась. Индейское лето. Короткое индейское лето, после которого сразу настал великий ледниковый период. И она, Каринка, тут ни при чем, и никогда не будет при чем. Она это твердо знала. И вела себя соответственно. До сегодняшнего дня.

Он приехал за ней, такой сердитый – еще бы, пилил черт знает куда, что ты вообще тут делала и как это тебя угораздило! Ну ладно, ладно, только не плачь! Потом сунул ей носовой платок и отвернулся. А когда поднял ее на руки, с Каринкой вдруг что-то случилось: все она забыла, все свои «установки», все свои правила, как-то размякла и поплыла. Димка крепко ее держал, слегка пыхтел, поднимаясь по ступенькам к лифту, она чувствовала его запах и легонько прикасалась губами к шее – нечаянно, нечаянно! А потом они так внезапно поцеловались, и она, пока могла соображать, все повторяла мысленно: пожалуйста, ну пожалуйста! Кого она просила, о чем? И когда он посмотрел на нее, как будто видел впервые, когда потащил с нее джинсы, она могла думать только об одном: сейчас, сейчас она его получит! Получила. И что? Быть его другом можно было всю жизнь, а что теперь? Кто она ему? Она не может быть «одноразовой блондинкой»! Ни за что!