Сын аккордеониста - Бернардо Ачага

Она говорила, не останавливаясь, все на одну и ту же тему – о занятиях, которые будут проходить на лесопильне, – проявляя полнейшее равнодушие к уголкам и стенам своего родного дома. Сообщила мне, что решили приспособить под это мастерскую, где Адриан вырезал свои деревянные фигуры, и что уже заказали столы и доску, а кроме того, новую печь для зимы. Что касается преподавателей, то по гуманитарным предметам наверняка будет мсье Нестор, тот самый, что обучал нас французскому языку, а по естественным – молодой человек по имени Сесар, преподававший в университете. В завершение своего рассказа она попросила меня много заниматься, потому что теперь, если я сдам экзамены бакалавриата, то смогу пройти курс подготовки к университету со всеми удобствами, без необходимости выезжать из Обабы.

«Ну, как вам показались занавески?» – спросила Паулина, когда мы спустились с верхнего этажа на кухню. «Хорошо», – ответила мама. Но она не обратила на них никакого внимания.

Затем мы направились в павильон, чтобы девушки смогли посмотреть на «длинноногих лошадей», но мама вернулась назад и вновь села на каменную скамейку. «Дон Ипполит передает тебе привет, – сказала она мне. – Говорит, что ему очень жаль, что в прошлое воскресенье ты не пришел играть на фисгармонии. Он хочет, чтобы ты приходил. Он в курсе всего». – «И что тебе еще рассказал приходской священник, мама?» – спросил я, садясь рядом с ней. «Что Мартин связался с очень плохой компанией, – ответила она, понижая голос. – И что если благодаря этому случаю с журналом вы отдалитесь друг от друга, то он считает, что все произошедшее в гимназии только к лучшему, хоть никакой твоей вины в том не было». – «Так значит… моей вины нет», – сказал я. «Конечно нет, священник мне все объяснил». Я подумал, что мама, очевидно, пришла в отчаяние, узнав о версии Анхеля, и что слова священника, напротив, вызвали у нее огромное облегчение Огромное облегчение: эйфорию. «А как дон Ипполит обо всем узнал?» – «Он поговорил с капелланом гимназии, и тот рассказал ему всю правду. Думаю, капеллан очень огорчен, потому что теперь некому играть на фисгармонии». – «Капеллана гимназии зовут дон Рамон». – «Вот-вот, дон Рамон. Он-то все и рассказал». – «Хорошо еще, что хоть кто-то у нас в семье мне доверяет», – сказал я ей. Но она не обратила внимания на мои слова и продолжала посвящать меня в подробности нового учебного плана, пока Лубис с четырьмя девушками не вернулись из павильона.

Ко мне подошла Паулина. «Тереза передает тебе привет. Она мне дала для тебя вот это», – сказала она, протягивая мне конверт. Я взял его и положил в карман. «Да, кстати! Чуть не забыла! – воскликнула мама. – Вирхиния тоже передавала тебе привет». Я вздрогнул. Речь шла о крестьянской девушке, которая, проходя мимо фисгармонии, всегда бросала на меня взгляд. «А где ты ее видела? В церкви?» – «Она стала ходить в мастерскую, – ответила мама. – На будущий год она собирается выйти замуж за моряка и хочет к этому подготовиться». Радость, которую я было испытал, тут же рассеялась. «А, так она выходит замуж за моряка», – сказал я. Теперь мне стало понятно, почему Вирхиния всегда ходила либо одна, либо с другими девушками и я никогда не видел ее в обществе молодых людей: моряки проводили долгое время вне дома. «Он обычно плавает где-то в районе Террановы, на рыболовном судне, ловит треску. Плохо, что жизнь у него проходит на море и он иногда месяцами не бывает дома», – сказала мама, догадываясь о моих мыслях.

Я заметил, что Паулина все время смотрит на меня. «Похоже, на будущий год мы будем вместе учиться», – сказал я ей. «Мне бы очень хотелось». Говоря это, она покраснела. Мама поцеловала меня. «Я поехала, Давид». Затем обратилась к своим ученицам: «Идите вперед. Я вас догоню. Хочу зайти поздороваться с Аделой». Она села в машину и вырулила на дорогу. «Занимайся, Давид. Ты должен непременно сдать экзамены бакалавриата». Паулина с другими девушками уже пересекли мост и помахали мне на прощание.

Я присел на каменную скамейку, чтобы прочитать письмо Терезы. Это была открытка, на которой был изображен щегол, взиравший на меня взглядом хищной птицы. Взиравший тогда и взирающий теперь, потому что я сохранил открытку, она хранится среди моих бумаг. Там было написано: «В воскресенье фисгармония в церкви молчала, и двое пришедших причаститься тосковали по кому-то и разглядывали каждый уголок в надежде увидеть тебя. Второй из них – ты знаешь, lapaysanne[8], – есть с кем утешиться. А мне нет».

«Тебе снова пишут, Давид», – сказал мне Лубис, когда мы вновь встретились. «Это Тереза», – сказал я ему. Сам того не желая, я произнес ее имя грустным тоном. «Ведь никакого несчастья не произошло, правда?» – спросил Лубис. Я ответил ему, что ничего не случилось, просто устал. А думал между тем о la paysanne. «Ей есть с кем утешиться». Эта фраза причинила мне боль.

В один из вечеров, кончив заниматься, я взял тетрадь и стал составлять новый сентиментальный список. Мартину там уже места не было. После нашей последней встречи у источника Мандаска там также не могли находиться Убанбе и Панчо. Писк мышки навсегда запечатлелся в моей памяти. По поводу Адриана у меня тоже были сомнения, потому что после того, что произошло в гимназии, он ни разу не удосужился навестить меня. Что касается Вирхинии, то было бы несправедливо включать ее в список, поскольку в действительности между нами не существовало никаких отношений. Таким образом, неизменным в списке оставался один только Лубис.

У меня в руках первая фотография группы, которую мы образовали для прохождения курса подготовки к университету, сделанная, как можно прочитать на обороте, 27 октября 1965 года. Виктория, Хосеба и Сусанна, взявшись под руки, стоят слева; в центре сидят Редин – мсье Нестор – и Сесар, преподаватели; правее сидит Адриан, а позади него стою я. Для полноты группы не хватает только Паулины, но, как ни просил отец Хосебы, сделавший фотографию, она не захотела позировать вместе с нами. Она сказала, что не студентка, а всего лишь одна из учениц швейной мастерской. В то время Паулина была большой скромницей. В нашей компании она чувствовала себя скованно.

На фотографии мы все улыбаемся, а Редин выглядит довольным, как никто другой. Он признавался, что это один из лучших периодов его жизни, когда ему удалось освободиться от груза частных уроков и посвящать все свое время преподаванию истории и философии, своих любимых предметов. В противоположность ему, Сесар лишь слегка изображает улыбку, пристально глядя в объектив сквозь свои толстые очки в черной оправе. Но и ему работа тоже была по душе, потому что, как он сам утверждал, на лесопильне, среди досок, он чувствовал себя «как в какой-нибудь крепости Far West[9]», недосягаемым для врагов. «Хотя в моем случае боюсь-то я не индейцев, а белых». В словах Сесара звучала настоящая обеспокоенность. Будучи уволенным из университета из-за некоего инцидента политического характера, он боялся, что теперь, когда он состоит на учете в полиции, жандармы могут прийти за ним в любой момент.

Радостный вид, который демонстрировали мы, ученики, тоже не был чистой позой. Впервые в жизни мы оказались вдали от суровой дисциплины гимназии. В нас еще, по-видимому, был заметен, как у собаки из басни, след от цепи на шее, и наши движения еще не были достаточно раскованными; но разница уже была огромной. Мы двигались лучше, свободнее. Сесар объяснял нам особенности интегрального исчисления или структуру молекулы углерода, выкуривая сигарету, а Редин сидел перед нами, держа термос с кофе, который ему готовили в ресторане на центральной площади Обабы. Адриан по-своему выразил то, что чувствовали мы все: «Жаль, что я раньше не соглашался, чтобы мне выправили спину. Тогда мы бы давно уже освободились от пингвинов». «Пингвинами» были монахи Ла-Салье. Мы называли их так из-за их одеяния, состоявшего из черной сутаны и белого нагрудника.