Жаркой ночью в Москве... - Михаил Липскеров

– Мужик, а тебе вообще-то зачем время знать?

– Ну как-то же человек должен ощущать себя во времени и пространстве. В пространстве все понятно. Вот я, вот моя квартира из четырех комнат, вот спящий комар на диване. Вокруг улица Остоженка. Вокруг которой Москва. Вокруг Москвы по географии Россия. Есть еще, правда, Москва, вокруг которой штат Айдахо… Но ни одного телефона в этой айдаховской Москве в моей телефонной книжке нет. А посему ее и не существует. Как и всей Америки. Потому что во всей громадной Америке со всей ее державной мощью, сногсшибательной однополярностью и американской мечтой трахнуть-то и некого! Харрасмент! И на хрен нам, ребята, такая Америка. Когда ты протягиваешь инвалидной негритянке руку, чтобы она выползла из автобуса «Атланта – Нью-Йорк»… Как будто ее в Нью-Йорке ждут не дождутся. Как будто в Нью-йорке своих инвалидных негритянок не хватает. Как будто здесь, в Нью-йорке, все для нее халявным арахисовым маслом намазано. Прут и прут. Как будто Нью-Йорк резиновый. Скоро в городе белого лица не увидишь. Сплошь черножопые! Хотя жопы у них, говорят, нормального розового цвета. То есть вроде как и люди. Но на поверхности города этого же не видно. Одни лица. Сплошь черные. И желтые. А если и белые, то непременно евреи!

Так вот, только я протягиваю руку инвалидной негритянке из автобуса «Атланта – Нью-Йорк», как она хватает меня своей рукой, в которой нет костыля, и волочет в суд. Харрасмент! Как будто я ей не руку, а, у меня слов нету, сунул. В суде только один белый. Адвокат. И тот Аль Пачино. Так что пошла на (на что – у меня слов нету) эта Америка.

Я остановился, чтобы передохнуть и глотнуть. А что еще делать в России, когда недоволен Америкой? Которая в принципе меня не ебет. (О, вырулил наконец на Дао исконной русской литературы.) Меня Россия ебет. Причем во все дырки. А трубка помолчала. (Русский телефон. Понимает: если человек с тоски-печали выпил, потому что, кроме как выпить, с тоской-печалью в России больше делать нечего, надо ему дать время этот процесс пережить. Пока не воспрянет.)

– Так, – сказала трубка, когда, по ее мнению, я воспрял, – с пространством мы разобрались, а вот насчет времени полной ясности нет. Зачем оно тебе вообще?

– Вообще мне время незачем. Время как чистое знание, как составляющая часть пространственно-временного континиума меня не колышет. А вот когда я выпил портвейн «Хирса» со своим, скажем, наро-фоминским корешем Володей, скажем, в Наро-Фоминске, – это всенепременно.

Двадцать два года, три месяца, шесть дней прошло. Где этот Володя и кто он такой, кроме того что мой кореш, я понятия не имею, а вот в котором часу это было, меня до сих пор мучает. И почему этот вопрос для меня важнее, чем время полета Гагарина, я не знаю. Нас таких в стране много. У которых вроде все есть, а зацепиться, кроме времени, не за что. И чем дальше живешь во времени, тем быстрее оно сокращается. От десятков оставшихся лет, до просто годков, а то и месяцев, дней. Часов… В три часа двадцать семь минут пополуночи… Рассвет… Вот мне точное время и нужно. Чтобы, когда спросят, точно ответить: скажем, в три часа двадцать семь минут пополуночи. Понял?

– Вообще-то я «поняла». Женщина мы. Тебе ж ведь женщина была нужна?

– Хеть! Конечно, женщина! Но не телефонная, а дачная. Вон у меня и комар наготове спит. Чтобы синхрон был! Чтобы полет! Вспышка на Солнце по центру ночи! Снегирь в послеполуденную жару! Два стакана водки без водки! (Вот, бля, литературная нищета алкаша. Всю жизнь мучиться дилеммой: выпить, чтобы потом трахнуть, или трахнуть, чтобы потом выпить… Ну давай, выдои из своего протухшего мозга хоть еще одну приличную метафору…) О! Телесное кватроченто!!! Нет, еще не все потеряно. Или графоманство? Не мне судить. Вот какая женщина мне нужна! Поняла?

– Чего ж тут не понять. Поговорить тебе, мужик, надо. А не пилиться, как говорит твой киевский дружочек Дод Черкасский. Так что, мужик, ты говори, говори, говори… А насчет точного времени… Времена нынче переменчивые…

– Нет, ты мне скажи…

– Ну, как хочешь, мужик. Я тебе душевный разговор предлагала. Пожалуйста. Точное время – три часа ровно!

И гудки, гудки, гудки…

И тоска, тоска, тоска…

И в этой тоске – только я, канарейка Джим и мой друг говорящий кот Герасим.

Но тут проснулся комар. Протер глаза, облизал сухие губы и жалобно глянул. Как будто я не понимаю. Как будто вся жизнь не прошла в утренних пересохших губах. Я протянул ему тыльную сторону правой ладони. Лапки у него тряслись, ослабевшее жало не могло проткнуть кожу. Я пошел в комнату жены, нашел иголку и проткнул кожу. Поначалу комара вырвало. Что мы тоже понять можем. Потом он снова глотнул, преодолел рвотный позыв, глубоко вздохнул и засандалил уже по-человечески. Затем вытер пот со лба, широко улыбнулся и с песней «Пожизненный срок» из репертуара группы «Воровайки» вылетел на улицу. Этот комар точно выпивал, чтобы трахнуться, а не наоборот.

Человечно жаркой ночью в Москве.

– Этот комар – женщина, – произнес Герасим.

– Откуда ты знаешь? – спросил я без особого интереса. Потому что кого еб$т (нельзя подряд: ебет, ебет, ебет… Немножко тайны не помешает) половая принадлежность пьяного комара.

Герасим глотнул и крякнул от удовольствия:

– А вот и знаю. Вы ж сами говорили, что кусают только самки. А вот когда…

Герасим склонил буйну головушку на могутную грудь и затянул, прикрыв тяжелыми веками глаза зоркие, волоокие…

Откуда есть пошли на Руси пьющие комары

– Инда произошло это в те года мои далекие, в те года вешние, кады будущая нация русская в лесах хоронилась, по оврагам укрывалася, да в ямах лесных пряталась. От ворога жестокого, ворога беспощадного. Из степей пришедшего на конях мелких, лохматых да приземистых. С раскосыми и жадными очами. Что у людей, что у лошадей. На земли русские жадные; на рухлядь беличью, соболью да горностаевую раскосые, на меда пчелиные, на пивко жигулевское охочие. А особливо на девок русских падкие. Потому как свои девки ворогам подостопиздели, и жарили вороги их без радости, без сладкого томления в яйцах, без помутнения зачаточного разума. Да и были они мелки, малогруды, но крупножопы без соразмерности. И пахло от них конским потом. Так пахло, что некоторые вороги путались и вместо девок жарили коней. Что, согласитесь, Михаил Федорович, даже для дикого ворога не очень вместно.

«А русская девотчка биль хорош, грудь имель забористый, ноги бъелий и длинный, попка аккуратний, живот мягкий, как ковыль-трава, губы сладкий, как чапчак, козинак, баранак, как рахат и лукум».

И брал ворог девок русских, как для внутреннего употребления, так и для внешней торговли. В страны дальние, заморские. Для борделей римских, карфагенских, вавилонских.

В те поры люди русские жили с комарами мирно. Комар в крови человеческой нужды не имел. Питался травами, листиками, цветочками лесными, как и сейчас. В отсутствие человека. Вот вы, Михаил Федорович, по молодости лет в геологах обретались.