Кольцо странника - Марина Александрова

– А, проснулся! – выговорил приветливо. – Здоров же ты пить, голубчик, да только после на ногах не стоишь. Едва тебя доволок до постоялого двора, бугай здоровый... А ты еще упирался, пировать дальше хотел!

– Кто, я? – изумленно спросил Всеслав. – Убей Бог, не помню.

Михайла рассмеялся и от этого проснулся окончательно.

– Что это ты бледный какой? – спросил, протерев глаза. – А, ты ж у нас непьющий был, вот и мутит с непривычки... Ну да ничего, живо поправим такое дело.

Вскочив бодро (Всеслав смотрел с завистью – брат вроде и не пил вчера ничего), Михайла крикнул слугу, приказал подать добрый завтрак.

– Да кваску, кваску ледяного побольше! – завопил вслед. – Ничего, братка, сейчас поправишься. Позавтракаем с тобой, а там я пойду по своим делам. Нам в этом городе еще месяц торчать. Аль уехать хочешь домой допреж меня?

– Н-нет, – отвечал Всеслав, морщась от головной боли. – Я уж с тобой. Вернемся, дядьку Тихона порадуем.

– Вот и я так же думаю, – захохотал Михайла. – А то не приведи Бог, с тобой еще какая напасть приключится. Теперь уж я тебя не отпущу! Так вот: я по делам пойду, а ты делай что хочешь. Хочешь – отсыпайся тут, хочешь – ступай, смотри город. Когда-то еще побывать придется?

Всеслав последовал его совету и отправился гулять по незнакомому городу. Сколько времени пробыл, а кроме рыночной площади да захудалого кабака ничего не видел!

Он ходил долго – не мог и предполагать, что столь чудесен и прекрасен град Константинополь. Большую часть времени провел в соборе Софийском, все никак не мог уйти оттуда. Теперь же пела и сияла Господним светом душа, овеянная неземной красотой. Домой, на постоялый двор пришел уже в сумерки, вяло отужинал, не замечая, что ест и, не отвечая на насмешки и вопросы Михайлы, завалился спать. А поутру повторилось то же – неустанная беготня по городу, церкви, часовни, храмы – и непрестанное, ласковое умиление души...

Михайла изредка посмеивался над «одержимым» братцем, но не препятствовал ему ни в чем, занимался своими делами. А дела эти пошли в гору – неизвестно, способствовал ли этому зачарованный перстень, или так само собой вышло – но товар свой продал Михайла втридорога, барыш получил немалый и теперь разживался византийскими диковинками. Редкие роскошные ткани и украшения решил он везти в Киев, надеялся на этом немалый барыш получить. Мечтая о грядущем богатстве, он все время весел был и светел – потому Всеслав немало удивился, когда как-то вечером застал его сидящим за столом с кувшином вина, с лицом, мрачнее тучи.

– Что с тобой, брат? – спросил Всеслав, осторожно подсаживаясь на скамью.

Михайла только вздохнул глубоко.

– Выпей со мной, – сказал грустно и потянулся за кубком.

– Тоска у меня на душе. Негожее я сделал.

Всеслав принял кубок, глотнул вина.

– А ты расскажи мне, облегчи душу. Может, и придумаем что вместе?

– Что уж тут придумывать! – вяло откликнулся Михайла. – Теперь, брат, дела не поправишь... Давеча на рынке околачивалась перед лавкой нищенка одна. Грязная, что твой веник, дитя у нее на руках в тряпках замызганных. Досадно мне стало, что она рядом отирается, чистых покупателей пугает. Может, и зараза какая у ней – черт ее знает! К тому ж показалось мне, что она странно косится, стянуть, что ли, что-то собирается? Вот я и кликнул стражу. «Воровка!» – говорю. Ее сразу цап-царап – и увели.

– Так она украла что? – допытывался Всеслав.

– Да не видел я! – отмахнулся Михайла. – Почудилось мне – вроде так. Да и не знал я, что ее уведут так сразу, просто припугнуть хотел. Потом приходят ко мне стражники, говорят – ничего из моего товара при ней не нашли. Да только оборванка эта, не дожидаясь оправданья, в темнице Богу душу отдала. С чего, неизвестно... Испугалась, может, или приложили ее стражи чересчур крепко.

– Дурно это, брат! – помрачнел Всеслав. – Выходит, что ты безвинную женщину страже предал. А что померла она – твой грех.

– Знаю! – отмахнулся Михайла. – Я и сам себя не вспомнил, когда про это узнал. Решил грех загладить, дитя, что при ней было, себе на воспитание взять.Батюшка-то покою не дает: дескать, обзаведись дитями. Вот и был бы ему внучонок готовенький, или внучка – я ужне знаю. И с тобой хотел посоветоваться, только где ж тебя сыщешь? Целыми днями пропадаешь где-то. Сам решился, пошел в ту тюрьму, а там ребенка уж нет, и никто не знает, где он. Вроде, кто-то пришел, да забрал. Я так сужу – кто его взять мог? Из родственников кто-нибудь, такая же голытьба... Худо!

– Худо, брат! – вздохнул и Всеслав. – Ну, уж ничего назад не воротишь. Надо бы тебе к исповеди сходить, церковное покаяние принять. Завтра и пойди. А пока ложись-ка спать. Ты в расстройстве душевном, да и выпил, видать, немало... А я, пожалуй, выйду перед сном, похожу на вольном воздухе. Что-то вино твое в голову мне ударило.

Михайла пьяно кивнул, и Всеслав вышел. Долго стоял на дворе, смотрел в небо. На душе было скверно – словно он сам, а не братец предал несчастную, безвинную нищенку и дитя ее. Повздыхал, посокрушался, глядя на прекрасные Божьи звезды – и скорым шагом пошел со двора в ночь, развеивать хмель.

... Михайла, однако, спать не лег – остался сидеть за столом. Глотал вино, как воду, отщипывал корочку хлеба, заедал – и снова погружался в горькие свои думы. Наконец, сон сморил его. Опустилась купеческая головушка на белую скатерть, на вышитый рукав, и заснул Михайла тем богатырским сном, который так часто одолевает хлебнувших лишнего русичей.

Свеча осталась гореть, не свеча даже – малый огарочек. Тут бы и погаснуть ему, утонуть бы огоньку в расплавленном воске, но случилось странное, небывалое совсем. Скудный язычок пламени вместо того, чтоб погаснуть, вспыхнул ярче прежнего. Казалось, горит сам воск, и воздух кругом. Быстро-быстро побежали по скатерти синие искорки, шаловливо прыгали, как бесенята.

Михайла спал, и не чуял, как занимаются сухие стены, как добегают бесовы огоньки до ложа и вспыхивают там шелковые подушки. До поры-до времени язычки пламени не касались его – словно кто-то незримый круг очертил, и заключил в нем спящего купчину. Но вот озорной огонек вспрыгнул на рукав рубахи, лизнул ладонь...

Михайла пробудился, но пробужденья не осознал – только что в тягостном кошмаре виделась ему геенна огненная, где прыткие бесенята тыкали ему вилами в бок, загоняя в самое пекло. Сон продолжался, но боль стала настоящей, жар – ощутимым. Печет лицо, сворачиваются, потрескивают волосы на голове, в бороде... Невыносимая боль опалила правую руку – вскрикнул, сжав зубы, стал сбивать с рукава пламя. В дымном, багровом мраке кинулся к двери, но ткнулся руками в стену. «Показалось», – сообразил, начал шарить рядом. Снова стена.

– Да где ж она, проклятая! – закричал мучительно. Со двора уже доносились крики, вылетали от жара окна... Но двери не было, словно черти ее забрали. Михайла уже обшарил все стены, искал и там, где быть ее не могло. Наконец, решившись на страшное, бросился через алые всполохи к окну.