Яблоневый дворик - Луиза Даути

Я положила руку ему на плечо, чтобы он не заводился.

Керри перевела взгляд с отца на меня:

— Адам забивался под диван, закрывал уши руками и кричал…

— Я знаю, — кивнула я. — Я помню.

— Он ведь проделывал это и когда подрос, правда? Я хочу сказать, что ему было уже не три и не пять, а лет десять-двенадцать…

Мы с Гаем посмотрели друг на друга.

— Даже больше, — наконец признала я. — Намного больше.

* * *

Нам потребовалось немало времени, чтобы осознать, что с Адамом что-то не так. Подростки. Везде пишут одно и то же: что бы они ни вытворяли, оставьте их в покое, пусть делают что хотят, это нормально. Конечно, нарастание проблем шло постепенно: он отказывался вставать по утрам, не желал делать уроки, прогуливал школу… Однажды выбрил себе голову странными диагоналями, а потом заперся в ванной и, глядя в зеркало, кричал и бился изнутри о дверь. В другой раз вернулся домой из города, с порога швырнул через всю комнату наушники и заявил, что люди, которые шли мимо него по улице, смеялись над тем, какую дурацкую музыку он слушает. Я не могу вспомнить, в какой точно момент мы признались себе, что у нас есть повод для беспокойства. Все начиналось с пустяков, с ерунды; мы каждый раз убеждали себя, что ничего страшного не происходит. Потом он взял манеру целый день валяться в постели, отказывался выходить из комнаты и не разрешал отдернуть шторы. Нашей первой мыслью было: наркотики. Однажды летним вечером, когда Адам неожиданно согласился выйти прогуляться с приятелями, мы с Гаем обыскали его спальню. Бесшумно, чуть ли не на цыпочках, смущенно переглядываясь, мы вошли в его комнату. Обычная комната обычного подростка: разбросанные по полу футболки, чистые вперемешку с грязными; два ящика комода выдвинуты, оттуда выглядывают трусы и непарные носки, источающие хорошо знакомый всем родителям запах. Стена над его кроватью обклеена снимками друзей и вырезанными из молодежных журналов фотографиями красоток — у некоторых картинок уголки успели отклеиться. К стене прислонена старая гитара Адама с лопнувшей струной. Я подумала, что она стоит слишком близко к батарее, и переставила ее подальше, но потом вспомнила, что мы здесь нелегально и вернула ее на место.

В тот вечер он взял другую гитару. Мы, конечно, знали о том, что он смолит самокрутки; по-видимому, жестянку с табаком и бумагу он унес с собой. С крючка на двери ванной свисал купальный халат. Мы позволили Адаму изукрасить дверь граффити из баллончика с соблазнительно пахнувшей краской и сами себя похвалили за мудрое решение; вряд ли он теперь пойдет разрисовывать железнодорожный мост, вися вверх ногами, пока подсевший на кетамин дружок будет держать его за щиколотки. Не у нас единственных дети-школьники возвращались домой в перепачканных джинсах, провонявших аэрозольной краской. Вывернув карманы халата, мы обнаружили пачку сигаретной бумаги и несколько крупинок табака: вот, пожалуй, и все. Я исследовала карман: наклонившись, поднесла ткань к носу и принюхалась. Ничего. Вернув карманы на место, я повернулась к Гаю, пожала плечами и улыбнулась.

Наша попытка отыскать в комнате Адама какой бы то ни было «криминал» полностью провалилась. Оказалось, что самое страшное «преступление», совершенное нашим сыном, сводилось к брошенным на пол джинсам. Посмеиваясь, мы рассуждали, что надо бы навести здесь порядок, а когда Адам вернется домой, устроить ему скандал. Сколько можно терпеть подобное свинство? Мы спустились вниз, открыли бутылку вина и с удовольствием ее выпили. Все-таки хорошо, что наш сын не наркоман. Горькая ирония того вечера заключалась в том, что, знай мы, что нас ждет впереди, мы бы плясали от радости, обнаружив в кармане его любимых старых джинсов или вылинявшего синего халата, болтающегося на раскрашенной граффити двери, спичечный коробок с темными крошками марихуаны.

* * *

Сидя на скамье подсудимых в зале суда номер восемь в Олд- Бейли, я смотрела на пустые места на балконе для публики, одновременно радуясь и огорчаясь, что не вижу там близких. Я уговорила Керри и Гая увезти Адама на две недели в Марокко — на случай, если за ними начнут гоняться журналисты. Я подала эту идею как способ защитить Адама, хотя на самом деле пыталась уберечь их всех. Гай не останется там на две недели, я слишком хорошо его знаю. А, Т, С и G: азотистые основания двойной спирали. Никто никогда не называл меня Тимми, кроме Гая, да и тот недолго.

Каждое утро я, как и ты, любовь моя, сажусь на эту скамью задолго до того, как на балкон пускают публику. Нас приводят раньше, чем присяжных, раньше, чем явится судья. Мы должны быть на месте до начала заседания, без нас оно не состоится, поэтому мы сидим и смотрим, как подтягиваются адвокаты, как они листают свои бумаги, подходят друг к другу и, облокотившись на папку с документами оппонента, томно вздыхают и говорят: «Все-таки решил ехать кататься на лыжах в Валь-д'Изер». Мы сидим и смотрим, как заходят клерки, проверяют, все ли на месте, и докладывают судье, что все готово. Еще мы можем смотреть вверх на пустой балкон для публики и гадать, кто на нем сегодня появится, потому что прийти может любой — при условии, конечно, что оставит дома мобильный телефон.

Любимый, почему же никто не приходит ради тебя? Ни брат, ни сестра, ни верный друг? Может быть, как и я, ты велел им оставаться дома? Есть еще целая куча вопросов, которые я никогда не смогу тебе задать.

Примерно через год после того, как мы с мужем пережили его измену, однажды вечером мы поссорились. Я считала, что все уже наладилось и мы миновали стадию взаимных обвинений. Мы приблизились к краю пропасти, заглянули в нее, взялись за руки и отступили. Мы сомкнули ряды, разобрали баррикады, опустили мосты, засыпали рвы и так далее. А может, все случилось из-за того, что мы опять почувствовали себя в безопасности и больше не боялись слегка подкалывать друг друга.

Я уже не помню, что послужило поводом для стычки — наверняка какая-то мелочь, но в разгар довольно безобидной перепалки — мы убирали со стола после ужина — я повернулась к Гаю, мои руки сами собой сжались в кулаки, и, стуча костяшками пальцев по столу, я вдруг выпалила: «Ты даже не сказал мне, как ее зовут!»

Гай замер на месте с теркой для сыра в руках и уставился на меня. Изумление на его лице