Париж в августе. Убитый Моцарт - Рене Фалле

Она прикурила две сигареты, одну протянула ему.

При свете ночника он рассматривал ее, обнаженную, принадлежащую ему тогда, когда он этого захочет, он физически не мог отвести от нее свой взгляд. Как это просто — любовь: достаточно любить. Просто, как любовь, как «добрый день, Патрисия», потому что уже наступил день, и вы спите, смежив веки, сиреневатые веки, и я вижу вас спящей, и это то же, что заниматься с вами любовью.

Было совсем еще раннее утро, и это был не жаворонок, это белый голубь упал, как ангел, на подоконник. Пат открыла глаза, заметила голубя и протянула к нему руки:

— Иди сюда, маленький голубь, маленький французский голубь.

Голубь посмотрел на нее круглым оценивающим глазом, не узнавая в ней толстенькую Симону. Эта молодая англичанка, слишком раздетая, слишком красивая, показалась ему чрезвычайно подозрительной.

— Вы не спали, Анри.

— Нет.

— А я спала. Я устала, очень устала…

— Вы знаете, вы — любовник леди Чаттерли. Вы правда не спали?

— У меня не было времени.

— Почему?

— Я успею поспать, когда вы будете в Лондоне.

— Я пока еще не там. У нас пятнадцать дней. Пятнадцать ночей.

— Вам это кажется достаточным — две недели?

Она скорчила гримаску.

— Нет… Но мне нужно возвращаться на работу. И ваша жена вернется.

— Конечно. И порядок восстановится.

Он внезапно сжал ее запястье:

— Пат! Я поеду в Лондон. У меня отпуск в сентябре. Я поеду в Лондон.

Эта сказочная затея захватила его. Он впервые поедет за границу и поедет для того, чтобы встретиться с ней. Пат помрачнела:

— Не надо, Анри.

Он насупился.

— С вами никогда ничего не надо. Не надо вас любить, не надо приезжать в Лондон, не надо…

Она закрыла ему рот рукой, чтобы помешать перечислить все, что «не надо».

— В сентябре и октябре я еду на презентацию платьев по Англии и Ирландии. Вы не можете. Будьте милым. Я же здесь.

Морщинка разочарования состарила лицо Анри. Он никогда больше не увидит ее. Хотя он знал это с первого дня, но тогда между ними не было этой сверкающей звезды, этого мира, раскрытого, как плод.

— Я здесь, Анри. Рядом с вами.

Она сжала его голову, он укусил ее за губу и изо всех сил прижался к ней. Они обнялись с такой страстью, что белый голубь, испуганный, улетел.

Мамаша Пампин, встречавшая его с мордой разъяренного боксера с тех пор, как он осмелился заявить, что «он ее в гробу видал» (и пообещавшая себе пожаловаться хозяину, чтобы расквитаться с ним), швырнула ему письмо Симоны, которое он, не читая, сунул в карман.

Как можно скорее он поднялся в свою квартиру с бисквитами, лимоном, литровым пакетом молока и пачкой чая.

Пат разгуливала по комнатам, накинув на плечи вместо халата плащ Плантэна. Дом жил вокруг нее. Где-то мадам Сниф выбивала свои ковры. Мсье Пуль с идиотским упорством забивал в стену гвозди, забивал вот уже минут пятнадцать без остановки, чтобы досадить окружающим, которых не очень-то заботил месье Пуль.

Пат и Анри были одни в своем убежище. Никто не знал, что любовь только что поселилась в этом доме.

Плантэн пошел на кухню. Пат — за ним.

— Я не умею делать чай, — извинился он.

— А я умею. Дайте-ка.

Она наполнила кастрюльку водой, зажгла спичку, еще более желанная в этом старом плаще, обнажавшем длинные ноги, покрытые светлым пушком, да, более желанная, более «ужасная», чем в красном или в голубом платье.

Он потушил спичку и выключил газ.

— Почему? — воскликнула Пат.

— Никаких «почему». Не моя вина, что ты такая.

Он потянул ее за руку, подтолкнул к столу, уложил на клеенчатую скатерть в мелкую клетку.

Она не закрыла глаза, и он изучал ее всю, всю целиком, долго, долго, испытывая головокружение от ее серых глаз.

В это утро, когда часы пробили семь, мамаша Пампин уже сидела на своем коврике, как сельский туалет около фермы.

Она видела, как прошла Пат, которая не видела ее. Из Англии не приезжают для того, чтобы посмотреть на мамашу Пампин. Минутой позже появился Плантэн. Чтобы соблюсти приличия, они не выходили из дома вместе. С доброй улыбкой «мертвой головы» консьержка обратилась к жильцу, виновному в адюльтере.

— Ну что, мсье Анри? Вы не скучаете! Вот уже четыре ночи подряд вы устраиваете шабаши неизвестно с кем, скорее всего — со шпионкой, учитывая то, что она говорит по-немецки или что-то вроде этого, и бедному господину Пулю больше не удается сомкнуть глаз!

Анри, который всегда избегал осьминожных зрачков старухи, не колеблясь, посмотрел ей в лицо:

— Мадам Пампин, вы можете говорить все, что хотите, тем более что мне на это наплевать!

И он ускорил шаги, чтобы догнать Пат, пока за его спиной моллюск разлетался на не очень свежие кусочки:

— Ладно, тем лучше, невежа, тем лучше! Увидим, будет ли вашей жене также на это наплевать!

Вот уже четыре дня он жил на планете, где больше не было и в помине его жены, его детей, его прошлого. Он пил воздух, который пьют там, наверху, дикие канарейки. Он больше не касался земли подошвами своих ботинок. Наркотик радости застилал туманом его глаза, поддерживал его в состоянии бодрствования. Он был пьян от ее рта, от ее тела, от ее запаха, от ее голоса. Он хватался за нее руками, как за спасательный круг.

К сожалению, он не мог продлить свой бюллетень. «Вы можете выходить на работу в среду», — изрек доктор. Вскоре продавец Анри Плантэн вновь окажется в халате приговоренного. Пат думала, что он будет давать уроки рисования в каком-то лицее. Ей не хватало мужества посоветовать ему перенести занятия на более позднее время. Искаженное лицо Анри прекрасно доказывало ей, что он собирается ходить туда не ради удовольствия.

В десять часов они встретятся в отеле. Впрочем, они проведут там всю эту ночь, Анри так захотел. Надзор Пулей, Снифов, Флуков и Пампинов раздражал его, пачкал их любовь, как слюна клеща пачкает цветы.

Итак, через мгновение он по своей воле покинет ее, оставит ее здесь, на улице, а ведь через двенадцать дней она уезжает.

Он презирал себя, что таким образом теряет то, что невозможно восполнить, что тратит свою жизнь на так называемое зарабатывание денег.

— Не сердитесь на меня, я вас умоляю, — пробормотал он на площади де Виктуар, — я вынужден.

— Сердиться… я вас не хочу.

— Говорят: я на вас не сержусь.

— Это одно и то же, разве нет?