Свитер - Бланка Бускетс

Она продолжала молчать, но на сей раз — едва сдерживаясь, плотно сжав губы. В сложившейся ситуации для нее не было ничего неожиданного, она давно видела, куда идет дело, слава богу, не дура. И Долорс до крови закусила губу, чтобы не выкрикнуть то, что готово сорваться с языка в подобные моменты: теперь ты мне говоришь, что не знаешь, как быть, и смотришь на меня, будто я должна подсказать тебе решение, однако раньше ты делал вид, что меня не существует, тебе было плевать, что я думаю, ты не принимал в расчет то, что я тоже чувствую, имею свое мнение и могу помочь. Какая наглость, какая вопиющая наглость!

Как же она его ненавидела. Долорс ушла из кабинета, так и не произнеся ни слова, и вышла на улицу, чтобы спокойно все обдумать. Должно быть какое-то решение, которое позволит ей примириться с самой собой, она больше не может существовать с этой вечной ненавистью в сердце. Нужно уйти, говорила она себе, но куда? И как? Вот именно — как? Долорс рассказала Антони о том, что произошло и что она думает по этому поводу, призналась, что ненавидит своего мужа. Они никогда не обсуждали ни ее мужа, ни его жену, но в тот день Долорс не выдержала. Тогда Антони после неловкой паузы сказал, что не готов оставить семью, однако будет рад, если Долорс сможет работать у него в магазине полный день — официально, заключив договор и получая постоянное жалованье. И нервно прибавил: если не знаешь точно, как поступить, лучше не делай этого.

Ворот уже начал принимать четкие очертания. Долорс ответила Антони, что и не предполагала, будто тот бросит жену и детей, и даже странно, что ее возлюбленный мог так подумать, поскольку ей казалось, он понимает, что совместная жизнь не входит в их планы, поскольку одно дело — семья, другое, совсем иное, — то, что объединяет их обоих. Им нужна лишь комната с запрещенными книгами. Ничего другого.

Ворот начал принимать четкие очертания, но это еще не совсем то: слишком уж он широк для зимы и для свитера из шерсти вообще. Это вопрос эстетики, Сандра, и если ты не понимаешь этого, так что ж поделать, но оставить все в таком виде, чтобы шея торчала наружу, я не могу, нет, это будет некрасиво, Долорс начинала сердиться, словно на самом деле разговаривала с Сандрой, будто та уверяла, мол, оставь все как есть, неужели у внучки такой плохой вкус… Впрочем, Сандра и не подозревает о существовании этого свитера, а тем более о его фасоне.

Ладно, теперь вернемся к тому, что происходило тогда на кухне. Женщины смеялись, как сумасшедшие, и Леонор слегка приподняла блузку, чтобы показать Глории сережку в пупке. И сказала:

— Видишь, мне снова семнадцать лет.

— Очень хорошо, подруга, это здорово. Тебе идет.

— Да, очень мило смотрится, ты права. Сначала там, правда, все воспалилось, а я даже пожаловаться не могла, потому что если бы Жофре увидел, то не знаю, что бы подумал, я даже собиралась вынуть сережку, но мне сказали, что не стоит этого делать, надо просто промывать ранку спиртом.

— Сейчас, мне кажется, уже все нормально.

— Да. Ему тоже нравится. У него тоже такая есть, в другом месте. Тот самом, что вечно согнуто, так что кажется, будто он ни на что путное не способен…

Тут обе женщины захохотали, да так, что у обеих слезы брызнули из глаз. Знаешь, Леонор, я не мужчина, но все же от одной только мысли о пирсинге у меня начинает болеть пенис, которого у меня нет. Долорс вздрогнула. Ее внезапно охватила тоска по временам, что остались далеко позади. Так или иначе, а этот разговор слегка разогрел ей кровь, вот забавно, рассмеялась старуха, а эти двое на кухне ничего не замечают, погрузились с головой в свой дурацкий разговор и заливаются смехом, обсуждая сережку в пупке.

От одного лишь взгляда Антони у нее вскипала кровь и мутился рассудок. Закуток с запрещенными книгами стал самым подходящим местом для их запретной страсти, но разве это не прекрасно, когда одна душа являет собой часть другой души, и только поэтому они позволяли себе самые смелые эротические игры, немыслимые ни с кем другим. После нескольких лет этой свободы и этого безумия Долорс рассказала Антони про Эдуарда, про то, что он разорен и она его ненавидит. И тогда Антони предложил: отчего бы тебе не перейти на полный рабочий день, будешь приносить домой хорошую зарплату.

Я нашла работу, объявила она Эдуарду. Он остолбенел. Ты? Нашла работу? Но ведь ты… Фраза повисла в воздухе, однако Долорс продолжила ее в уме: ничего не умеешь делать. Вот что хотел сказать Эдуард, собрав последние остатки гордости. Хорошо, что гордость (у кого она есть) — это последнее, что теряет человек. И еще хорошо, что можно чуть ли не вечность прожить рядом с кем-то и так и не узнать, что он собой представляет. Долорс поняла, что пришло время выкладывать козыри на стол: я изучала в университете философию и литературу и в прошлом году получила диплом. По лицу Эдуарда можно было читать, как по открытой книге. На нем застыло изумление, смешанное с обидой, она легко догадалась, как больно ему сознавать, что она способна в чем-то с ним соперничать и даже имеет диплом. Что же, значит, умом она ему не просто ровня, а может, даже выше его? Долорс испытала жестокое наслаждение и в очередной раз убедилась, что внутри нее живет настоящая, неподдельная ненависть. Такая сильная, что прочие чувства рядом с ней меркнут. Черт возьми, наконец воскликнул Эдуард и, чувствуя, что должен что-то сказать, добавил: ты можешь работать учительницей.

Шаркающей походкой вошла Мирейя. Ее заботливая и деликатная дочь оставила их вдвоем под тем предлогом, что у нее тут поблизости дела. Вот у кого действительно были проблемы со слухом, так это у Мирейи. Долорс не могла говорить, а Мирейя почти ничего не слышала. Можно себе представить, как выглядела их беседа со стороны. На самом деле они вели разговор с помощью глаз, благо с Мирейей это выходило легко и просто. Так же, как с Терезой, как с Антони, а теперь и с Марти, которому достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, что она хочет сказать. Мирейя очень умна, но у нее, помимо глухоты, куча других болезней, которые делают ее малоподвижной. Ты прекрасно выглядишь! — прокричала ей подруга, лицо которой светилось от радости, а губы улыбались. Долорс ответила жестами: ты тоже. Больше почти никаких слов они не произносили, лишь пристально глядели друг другу в глаза и думали об одном и том же: время может отнять у них все, кроме взглядов и нерушимой внутренней связи друг с другом.

Мирейя, мы с Антони опять вместе. Уже довольно давно… Долорс сделала это признание много лет тому назад и ждала реакции Мирейи, она не знала, зачем это сделала, просто чувствовала, что после всего, что случилось до ее замужества, это ее моральный долг, она словно ощущала потребность поделиться новостью со своей служанкой. Мирейя, которая уже давно и счастливо вышла замуж и любила своего мужа больше всего на свете, помолчала, потом расцвела улыбкой и наконец произнесла: я очень этому рада, Долорс. Очень.

Время слов, время признаний. Теперь в этом нет необходимости. Теперь можно говорить глазами.

Эдуарду пришлось давать подробные и многословные объяснения. Нет, не учительницей, сказала Долорс. Они завтракали на кухне, и после слов жены о высшем образовании он прекратил жевать, обратившись в глыбу льда. Я работаю в книжном магазине, — и она изложила удобную для себя версию событий. Как-то на одном из экзаменов я случайно встретила Антони… Ты помнишь Антони с фабрики? Отца Терезы — не сказали, но подумали оба. Эдуард лишь кивнул в ответ, не в силах произнести ни слова, казалось, язык у него примерз к гортани, и немудрено: при упоминании имени Антони в душе его, должно быть, разразилась настоящая снежная буря.