Тихие воды - Ника Че

От нее требовалось верить, улыбаться и не унывать, и она старалась, и не унывала, когда дубль за дублем проваливала этот ненавистный монолог в финале застрявшего фильма, и улыбалась, когда видела Диму, и верила, когда Герман Бельке, выступая с официальным заявлением спустя несколько дней, сообщил, что теракт совершила дочь первого президента, и никак не прокомментировал, откуда ему известно, что все происходило именно так. Сайровский взял бразды правления в свои руки, сообщил о дате выборов, на которых собирался победить, объявил амнистию по ряду преступлений для граждан, более пяти лет проведших в заключении или на исправительных работах. Это было нелогично, странно, не соотносилось с общим уровнем опасений из-за недавнего теракта, но он, наверняка, знал, что делает, и Ада только равнодушно пожимала плечами – не отпустят же они тех, кто может быть опасен, глупо было бы думать иначе, а в остальном – не лучше ли им знать?

Она верила и не роптала, когда ужесточился комендантский час и был объявлен режим Особой Бдительности. Это означало постоянные проверки документов, ограничение доступа в и без того ограниченный интернет на всей территории ОЕ, запрет на отключение сотовых телефонов, которые, как многие уже знали доподлинно, служили прослушивающими устройствами и позволяли установить местонахождение любого гражданина, несколько допросов насчет дня похорон и постоянные выпуски новостей, в которых ничего нового не сообщалось. Усиленные патрули на улицах. И рекомендация – отнюдь не приказ – воздержаться от использования личного транспорта, общественный транспорт ходил очень плохо. Проезд в некоторые районы Столицы и вовсе был закрыт – и она часто в окно видела шеренги плетущихся на работу и с работы людей, усталых, изможденных, в серых, блеклых одеждах, таких одинаковых, что они невольно сливались в однородную массу.

Все эти дни Ада жила как в дурмане, как в бреду, стараясь не вспоминать события после взрыва и свои глупые мечты и то, как равнодушно разговаривал с ней ее спаситель. Все ее мысли, все ее существо так сосредоточилось на том, чтобы не думать, не стыдиться собственных желаний, что в реальности она стала мягче, нежнее, сдержаннее, и появилась у нее на губах странная, тающая улыбка, и глаза часто замирали в одной точке, словно она силилась и не могла прогнать какую-то мысль, какой-то навязчивый образ, не пугающий, но обескураживающий. Видя ее кротость, Дима осмелел, в очередной раз сделал ей предложение, не потому, что так уж сильно был в нее влюблен, она вдруг поняла это с кристальной ясностью. Просто этот брак не испортил бы ему биографию и еще с ней, такой, обессиленной, задумчивой, он думал, что сможет ужиться.

Ей было все равно, и она согласилась, попросив только отложить празднование помолвки, пока не выйдет фильм, она якобы была так загружена работой – переделкой этого проклятого эпизода и переозвучкой некоторых других моментов, презентациями и съемками промо-материалов, – что ни о чем больше не могла думать. На самом деле, она не могла сосредоточиться и на работе, но там, на съемочной площадке она могла врать, что занята помолвкой, приготовлениями, ощущением себя невестой… и ей прощали ее рассеянность. Между ложью и ложью она прятала свои искренние чувства, самое свое существование, много гуляла по городу в разрешенные часы, рассматривая одинаковые бело-серые здания, ровные площади, изучая незнакомые районы, в которых словно и не было ничего незнакомого. Она принимала снотворное, не пропуская ни дня, и много думала о прошлом, чтобы не думать о будущем, но призраки отступили и не беспокоили ее, словно испуганные ее апатией.

В какой-то момент, вышагивая по ровным аллеям парка, прилегавшего к киностудии, лениво куря и равнодушно глядя на сухой асфальт под ногами, она вдруг поняла, что влюблена. Осознание было шокирующим, так давно с ней не случалось ничего подобного – если вообще когда-нибудь случалось. Она заблуждалась, думая, что и не случится больше никогда, все прекрасные принцы в ее жизни старательно отучали ее верить в чудеса, но вот пришел ледяной король и растопил сердце маленькой Герды, и, хотя в сказке все было по-другому, что ей за дело? Под его равнодушным взглядом ей не сложить слово «вечность», ей даже не пошевелиться толком, не побежать спасать глупого Кая. Это чувство, которое всегда причиняет столько неприятностей, просто жило в ней, кроткое, мягкое, округлое, жило, не спрашивая ее разрешения и не требуя никаких действий – только смотреть на его редкие выступления и искать в выражении его глаз то, ей знакомое, человеческое. Ее любовь по определению возникла безответной, безмолвной, апатичной, и охотница-кошка внутри стушевалась. Как расставлять ловушки, как ловить в плен глаз, если ее собственные глаза стали такими мягкими, податливыми, если у нее нет сил изображать равнодушие в его присутствии? Она видела его пару раз, то в ресторане, то на какой-то презентации, но больше не подходила к нему, не стремилась заговорить, прятала глаза, чтобы он не прочитал в них то, что, как ей казалось, стало теперь очевидно. Но никто ничего не замечал, даже Арфов – впрочем, у него были свои заботы, Майя как-то приободрилась после того вечера в ресторане, и по косвенным признакам Ада догадалась, что у них начался второй медовый месяц. Но даже это ее теперь не задевало.

Злополучная газетная фотография, та, что не была искажена монтажом, аккуратно сложенная покоилась в ящике ее прикроватной тумбочки, куда, наверняка, время от времени заглядывала Нора, приходившая убираться, но едва ли домработница могла догадаться, как много значил для Ады этот газетный листок. По вечерам, когда Дима задерживался на работе, она, приняв снотворное, доставала фотографию из ящика и долго смотрела на нее, проводила кончиками пальцев по смутному силуэту рядом с собственным изображением. Словно советовалась с ним обо всем, что происходило в ее жизни, и каждый раз чувствовала странный трепет, как если бы рукой без перчатки дотронулась до гладкой поверхности искрящегося льда. Ожидала удара током, страсти, упоения, но ощущала только прохладную безукоризненность. Словно прикасалась к некой эссенции власти. И странной казалась ей самой эта любовь.

Но разве она вообще знала, что такое любовь? Не назвать же любовью ее короткие увлечения или страсть к Вельду? Так, может быть, это и есть любовь – вялое бессилие, напавшее на нее, равнодушие ко всему? И ища ответ на эти вопросы, она перебирала в памяти свои романы, вспоминала каждый в подробностях, отматывая время назад, и неминуемо пришла к началу, к узлу, с которого началась ее бесчувственность. И замерла в ужасе от мыслей и воспоминаний, которые столько лет гнала от себя.

Это случилось как-то вечером, она сидела в кресле, поджав ноги, закутанная в плед, а в руке был уже привычный бокал вина, единственный разрешенный ей Димой бокал в день, и Нора, помыв посуду, зашла сказать, что она почти закончила с уборкой. Ада равнодушно кивнула, так много нужно было привести в порядок перед тем, как Дима окончательно переедет к ней, но ей было не жаль ни старых вещей, ни прошлых снов. Нора добавила, что нашла в кладовой коробку с какими-то мелочами, и не хочет ли Ада на нее посмотреть, и Ада ответила, что хочет, хотя не испытывала никакого интереса. Нора принесла простую картонную коробку из-под обуви, в которой пряталось прошлое, и Ада почувствовала, как внутри застонало от боли что-то давным-давно выброшенное из мыслей, но не из души, и боль была так приятна по сравнению со сковывавщей ее апатией, что она взяла коробку, принялась разбирать, и конечно, наткнулась на то, на что и должна была – красивый, удивительно красивый молодой человек, чье имя было стерто теперь из истории, улыбался ей с фотографии чуть ли не десятилетней давности.