Династия Бернадотов. Короли, принцы и прочие... - Стаффан Скотт

Еще говорили о писательско-художнических кругах, с какими общался Вильгельм, и что он более или менее открыто сожительствовал с немолодой француженкой, не вступая с нею в брак. Вероятно, это тоже сыграло свою роль.

Однако наихудшую проблему, по-видимому, представляли собой отношения с родным сыном Сигвардом, причем всю жизнь. Если король без причины находился в подавленном настроении, впоследствии обычно выяснялось, что он разговаривал по телефону с Сигвардом.

Карл Юхан Бернадот после женитьбы на разведенной, старше его на несколько лет журналистке Черстин Викмарк (интересно, которое из означенных качеств было в глазах двора худшим) несколько лет не виделся с отцом, но позднее все трое стали добрыми друзьями, и король неоднократно доказывал свою щедрость, помогая финансировать и летний дом в шхерах, и фотосъемки. Судя по всему, он вправду был очарован Черстин Бернадот, как и совсем другие люди вроде Густава фон Платена и Ларсa Форсселя[76].

«Отца куда больше заботили вещи, чем люди, — говорил позднее Карл Юхан. — Вдобавок у него было так много интересов, что они легко заслоняли обзор. Когда речь шла о близких».

«Я никогда не видел семьи менее сплоченной, чем наша», — отмечал Сигвард.

Единодушие сыновей Сигварда, Бертиля и Карла Юхана поразительно в этом пункте, который тем более примечателен, что согласия между ними по другим вопросам в последующие десятилетия отнюдь не наблюдалось. В силу полученного сурового воспитания Густав VI Адольф стал весьма сдержан; его детство счастливым не назовешь. Он был очень строг, как утверждает принц Бертиль, — ко всем, «за исключением Ингрид».

Сельма Лагерлёф, которая временами встречалась с королевской семьей, отмечала, что иной раз они держались доверительно и легко шли на контакт, а иной раз словно находились в каком-то другом мире; знаток людей Сельма предполагала, что они встречались слишком со многими, чтобы постоянно проявлять одинаково свежий интерес. Вот что она писала одной даме, которая вращалась в придворных кругах; речь идет частью о принце Евгении, частью о тогдашнем кронпринце и его жене — Густаве Адольфе и Луизе:

«Принц Эжен, возможно, вполне приветлив и дружелюбен, и для тебя, наверно, встреча с королевской семьей — обычное дело, не то что для нас. Они, конечно, люди интересные и одаренные, но, на мой взгляд, встречи с ними всегда сопряжены с риском: один раз мы можем говорить свободно и непринужденно и проводим время чрезвычайно приятно, а в другой раз мы как чужие, и тогда конец — мы вообще не знаем, что сказать друг другу. Наверное, такое неизбежно с людьми, которым приходится встречаться со столь многими, претендующими на их внимание. Я не имею в виду, что они не узнают меня, с этим у них все в полном порядке, я имею в виду лишь странные переходы от близости к отчужденности».

Как у многих стариков, у Густава VI Адольфа имелись любимые словечки и выражения, некоторые из них уже упомянуты выше. Один такой устойчивый комментарий использовался, когда монарх, большой поклонник гастрономии, отведывал что-нибудь особенно вкусное. Подобно многим шведам старшего поколения он прибегал в таких случаях к похвале от противного и говорил: «Вполне годится в пищу человеку!»

Я знавал старика-далекарлийца, который пользовался выражением: «Сущая отрава, но бывает и хуже». Рекомендую еще одно выражение для подобной ситуации: «Вполне съедобно». Несколько странная с точки зрения дам «похвала» связана, разумеется, с харчем, каким в первую очередь сильный пол потчевали в старину на военной службе или — позднее — батраков и поденщиков в общих столовых.

Жаль, если новые поколения шведских граждан не продолжат эту манеру пугать робеющую хозяйку или хозяина, прежде чем она или он смекнут, что это был комплимент; хотите верьте, хотите нет, но есть вполне симпатичные способы показать человеку, что он ничуть не лучше других.

Со своими интересами, чувством долга, вечной лояльностью и сухим юмором Густав Адольф в определенном смысле был вековечным шведским провинциальным учителем, человеком твердых правил. Правда, на самом деле такого рода благородные провинциальные учителя встречались не чаще, чем интеллектуальные английские джентльмены; сам тип больше известен, чем распространен, хотя автор данной книги некогда два года учился у именно такого неподкупного провинциального учителя.

Густав VI Адольф был и изысканным английским джентльменом: увлеченным и весьма сведущим любителем весьма изысканной дисциплины, а именно археологии, страстным рыболовом — опять же изысканным способом ловил в горах на муху форель; далее, он, как и его отец, обожал теннис и играл очень и очень неплохо, но из лояльности (ну вот, снова-здорово) в соревнованиях не участвовал; совершенно по-английски был одержим садоводством — действительно часами ползал на коленях по земле, приводя в порядок клумбу, а бедняга адъютант, избравший военную карьеру не затем, чтобы елозить на карачках по сконской земле в Софиеру[77], поспешно вспоминал про какую-нибудь срочную канцелярскую работу. Монарх при этом милостиво улыбался: такое случалось не первый раз.

Англофильство выражалось не только в упомянутых хобби, в число которых входило и весьма умелое коллекционирование шведской графики и старинного китайского фарфора, в каковом он определенно знал толк; в двадцатые годы он даже побывал в Китае. Восточноазиатский музей — красноречивое тому подтверждение.

Возможно, его проанглийская ориентация — реакция на истерический сверхпатриотизм немки-матери Виктории. По крайней мере мы знаем, что перед Первой мировой войной она жаловалась на «вольнодумство престолонаследника». Обе его жены были родом из Англии, дочери высоких военных чинов. 9 апреля 1940 года, когда нацисты оккупировали Норвегию и Данию, он сказал: «Никогда мы не станем целовать прусские сапоги!» И сожалел, что, будучи кронпринцем, не мог столь же открыто и однозначно занять позицию, как принц Евгений и принц Вильгельм, которые демонстративно вращались в антинацистских кругах.

Смеялся он весело и заразительно. Но тем юмором, какому свойственна способность украдкой усмехаться себе под нос, не обладал, и можно поспорить, типично ли это для королей из дома Бернадотов или для королей вообще. Но когда «Бландарен»[78] по созвучию переиначивала «инкогнито» короля-археолога в зарубежных поездках — граф (greven) Грипсхольмский на копатель (grävling) Грипсхольмский, — он находил это забавным. Король смеялся, а монархисты доходили до белого каления, когда сей каламбур цитировался в «Дагенс нюхетер». Король с удовольствием читал «Грёнчёпингс веккублад»; предположительно ежедневное общение с двором придавало газете особую содержательность. Он умел хорошо излагать свои мысли. Услышав, что Херберту Тингстену[79] не по нраву Бог, короли, священники, военные, дипломаты и большевики, король заметил: «Последнее кажется мне смягчающим обстоятельством».

Кстати, подобно финансовому королю Маркусу Валленбергу, он принадлежал к старому поколению стокгольмцев, которые произносили «drottningen (королева)» как «dronningen».

Он соблюдал дистанцию и, пожалуй, был несколько застенчив, хотя уже в молодые годы у общественности создалось впечатление, что говорит он лучше и свободнее, нежели отец. «Family man[80] его не назовешь», — сказал после его смерти один из сотрудников, долго находившийся с ним рядом и любивший его, и добавил, что «с королем как отцом говорить было не так-то легко, ибо он обладал странной способностью упрямо увиливать, если что-то приходилось ему не по вкусу». Тот из детей, кто сказал, что отца больше заботили неодушевленные вещи, нежели люди, имел в виду, наверно, то же самое.