Отважный юноша на летящей трапеции - Уильям Сароян

После утреннего кофе я пришел сюда писать очень важный мне самому рассказ. Тепло от кофе разлилось по жилам, и я не чувствовал, как холодно на самом деле. Я достал бумагу и принялся излагать то, что хотел высказать в этом важном рассказе, которому не суждено было быть написанным, ибо если я что-то теряю, то теряю раз и навсегда, из-за холода, пробиравшего меня до костей, заставлявшего меня молчать, вскакивать с места и делать наклоны. Вот об этом я могу тебе рассказать, чтобы ты представил, на что это похоже. Вот сколько я помню об этом, но так как я ничего не записал – все потеряно. Постараюсь объяснить тебе, как я пишу.

Расскажу тебе, о чем я беседовал сам с собой утром, пока выстраивал в голове этот рассказ:

Думай об Америке, говорил я себе утром. О всей целиком. О городах, о всех жилищах и людях, о приходах и уходах, о появлении и исчезновении, о рождении детей и их утрате, о появлении и исчезновении людей, о жизни и смерти, о движении и речи, о реве моторов и риторике, думай о страхе и страдании Америки, о глубинной внутренней тоске, которую испытывают все, кто живет здесь. Вспомни гигантские машины и обороты колес, дым и пламя, рудники и шахтеров, грохот и суету. Вспомни газеты и кинотеатры – все, что стало частью нашей жизни. Пусть твоим предназначением станет вызывать в памяти нашу страну.

Потом переходи к конкретике. Найди одинокого человека и живи с ним, живи им – с любовью, стремись постичь чудо его бытия и выскажи его истину, и вырази величие уже того, что он есть на свете. И выскажи это в великой прозе, простым языком. Покажи, что он принадлежит своему времени, машинам, дыму, пламени, газетам и шумихе. Дойди до его сокровенного и говори об этом с деликатностью, показывая, что это его сокровенное. Не лги. Не развлекай никого придумыванием приятных небылиц. В твоем рассказе нет нужды кого-то убивать. Просто поведай о самом великом историческом событии всех времен – о скромной безыскусной истине бытия. Более величественной темы не найти: это то, что никому не надо прибегать к насилию, чтобы помогать тебе заниматься искусством. Насилие есть. Но упомяни о нем, когда придет время. Упомяни о войне, о всех ее уродствах и безобразиях. И даже об этом – с любовью. Но подчеркивай славную истину простого бытия. Вот главная тема. Не нужно победной кульминации. Человеку, о котором ты пишешь, нет нужды совершать героические подвиги или чудовищные поступки ради того, чтобы твоя проза выигрывала. Пусть он занимается тем же, чем всегда, день за днем, пусть живет – ходит, говорит, думает, спит, видит сны, пробуждается, снова встает, говорит, движется, живет. Этого вполне достаточно. Больше писать не о чем. В жизни не бывает коротких рассказов. События жизни никогда не подогнать под короткий рассказ или стих, да и любую другую форму. Единственная форма, которая тебе нужна, – твое сознание. Единственное действие, которое тебе нужно, – твое знание. Рассказывай об этом, признавай его существование. Говори о человеке.

Вот очень бледное подобие этого рассказа. Когда я рассказывал себе, что и как писать, меня согревал кофе, но теперь мне зябко, и это все, что я могу вспомнить. Рассказ должен был превратиться во что-то изысканное, но теперь все, что у меня осталось, – это одно смутное воспоминание. Единственное, что я могу, – это облечь в слова это воспоминание. Завтра я напишу еще один рассказ, другой. Я буду смотреть на картину в другом ракурсе. Как знать, вдруг мне вздумается проявить дерзость и начать высмеивать свою страну, ее жизнь. Вполне возможно. Я на это способен. Я и раньше так поступал. Иногда, когда меня бесят политические партии и политическое взяточничество, я сажусь и начинаю высмеивать нашу великую страну. Я становлюсь язвительным и выставляю человека мерзким, никчемным, нечистоплотным существом. Это не человек таков, а я его выставляю таким. Это нечто другое, неосязаемое, но в саркастических целях весьма удобно это нечто выставить человеком. Докапываться до истины – мое ремесло, но когда начинаешь все высмеивать, то посылаешь истину к чертям. Никто не говорит правды, а я чем хуже? Все говорят прилизанную ложь, пишут красивенькие рассказики и романчики, так с какой стати я должен заботиться об истине? Нет никакой истины. Только грамматика, пунктуация и прочая ерунда. Но мне-то лучше знать. Я могу сердиться и издеваться, но мне-то лучше знать. В лучшем случае дело обстоит весьма из рук вон плохо и гнусно.

Целыми днями я мерзну в этой комнате. Мне хочется сказать что-то убедительное и чистое обо всех нас, живущих на белом свете, но из-за холода я не могу. Единственное, что мне остается, – это размахивать руками, курить сигареты и чувствовать себя паршиво.

Ранним утром, когда я согревался кофе, у меня в голове крутился этот великолепный рассказ, который так и просился на бумагу, но я упустил его.

Единственное, что мне остается теперь, – сказать, что в Сан-Франциско очень холодно, и я замерзаю.

Он слушал сидевшую за столом напротив девушку, и та говорила ему о чем-то, что касалось их обоих, что зародилось в нем давным-давно и не закончится никогда, что есть в человеке… о земле, о жизни на земле, дни и ночи напролет, о сути и движении, о себе.

Из окна второго этажа он увидел человека на велосипеде… оседланные им два колеса катятся по плоскости города… а девушка говорит.

Должно быть, это случилось в тот год, когда они с мамой и папой пошли в фотоателье. Ему было три года. Он не помнит, как они туда ходили, но осталась фотография, и на ней – высокий мужчина, который его обнимает, и мама рядом с высоким мужчиной. Все улыбаются. В тот год отец был жив и улыбался с фотографии.

Потом он помнит, как держался за руку матери, молча шагая в темноте ночного города, как он спросил – куда мы идем?

Ответа он не помнил и шел дальше рядом с матерью. Было ему, наверное, года четыре.

Опустилась ночь, и его печаль проникла в сон, в котором он беззвучно плакал без слез.

Однажды он рассмеялся, но этот смех отличался от смеха наяву. Он был всеобъемлющим и означал очень многое, относился ко всему на свете. И во сне он побаивался, что его могут услышать и спросить, почему он смеется… мать может потребовать отчета, а он не будет знать, что ответить. Но во сне он знал, почему смеется, откуда взялся этот смех, что он означает, но смех нельзя было передать языком, словами. Тем не менее он существовал, имел для него значение, представлял всю картину мира и человека, чтобы его рассмешить.

Однажды утром он очутился в школьном здании, лицом к лицу с ужасом. Он услышал: надо научить тебя читать. Он хотел им сказать: я не хочу читать. Но не знал, как объяснить. Он знал, что ему не нужно учиться читать; все уже стояло перед его глазами, и ночью, и днем. Если он все видит, ему не нужны слова. Предметы и были собственно словами, и у него были глаза – он видел, что и как. Но его повели в комнату, битком набитую маленькими мальчиками и девочками за партами, и спросили: как тебя зовут?

– Вы меня спрашиваете? – сказал он.

Он хотел сказать: та тетя, которая только что была здесь и ушла, – моя мама. Высокий мужчина на фото, которого нет в живых, – мой папа. Они зовут меня Джон.